В кабинете очень тихо, даже ночной город за окном не шумит. В воздухе витает приятный запах мастерской художника. Масляные краски, лак, свежее дерево… Я улавливаю этот аромат даже с другого этажа, и он кружит мне голову. Что бы ни было написано на новых картинах, хорошо, что они есть.
Я поднимаю руку, касаюсь твоих волос, вторгаюсь, таким образом, в твое личное пространство, и это не встречает протеста.
Все происходит так, будто между нами уже существует некое согласие, пусть даже не обозначенное словами. Так просто? Почему, Имс? Твой гей-дар отсканировал мои несколько лет одержимости и дал мне высший допуск?
С невинным и в то же время шаловливым выражением ты поворачиваешь голову, и мои пальцы проскальзывают меж волос по горячей коже; трешься щекой, и я несколько ошеломлен. Ты смотришь дразняще и в то же время требовательно.
Впервые – с каких пор? - я протягиваю руку к новому человеку, запускаю пальцы в незнакомые волосы. Сколько времени мне вообще не приходила в голову подобная идея? Ни за кем не приходилось, да и не хотелось, ухаживать, если сложится, спасибо, а нет – и не надо. А сколько месяцев моя жизнь занималась тем, что рассыпалась, как замок из песка, тщательно построенный на том берегу Атлантического океана? Была промозглая зима, а теперь лето, океан бьется все так же, но уже о другой берег, а песчинки разметало, кажется, по всей вселенной. Что осталось? Я сам? Не думаю.
Первое, что отзывается на этот недоуменный вопрос – желание. Осталось желание.
Самая простая сила притяжения –та, что прижимает атомы друг к другу и не дает Вселенной рассыпаться.
Вообще-то самое время нам с Имсом рвануться друг к другу и объединиться в объятии, как две части единого целого. Недаром же мы похожи по росту, сложению, длине пальцев. Но между нами стол, и если бы эту преграду возможно было испепелить силой страсти, я бы это уже сделал, но законы физики, похоже, не на моей стороне, и препятствие можно только обойти как бы невзначай, прямо как в жизни.
Очень простой вопрос ты задал мне сейчас, Имс. На него даже в пьяном виде ответить никаких проблем. Если бы это была телевикторина, я бы подумал, что ты мне подыгрываешь.
— А какие принципы у вас, Себастьян?
- Практически никаких, - с готовностью отвечаю я. – Ну, разве что не нарушать уголовный и гражданский кодекс той страны, где нахожусь. И думать перед тем, как делать. Очень удобные принципы, не стесняют движений. А большего мне от них, как и от одежды, не надо.
Может быть, простой вопрос был с подвохом, а ответ мой уже устарел. Но ведь минимализм в искусстве сейчас актуален – почему бы и не в личной нравственности? Мог бы просто ответить «Предохраняться», и закончить на этом. Откровеннее некуда, дальше только раздеться, а я бы и не возражал.
Я сижу, облокотившись на простирающуюся между нами просторную пустую столешницу, поблескивающую полированным деревом, и смотрю тебе в глаза.
Уже сейчас в моей памяти – одним светлым мгновением больше.
Это какая-то спокойная, светлая передышка, когда любой выбор, который предстоит нам сделать, кажется прекрасным, желанным, окрашенным этой секундой доверия.

В чужом взгляде человек существует. В чужом влюбленном взгляде он рождается заново. Сейчас я забыл все, что выгнало меня из Старого Света. Я сбросил свою старую шкуру - потрепанную шкуру неудачника. Я в стране новых возможностей, исписанные страницы выкинуты за борт со всеми их помарками, корабль отдает швартовы у неизвестного берега. Никто здесь не знает, кто я на самом деле – мистер Фицджеральд не знает, я забыл, какая разница. Первое знакомство открывает все горизонты, я словно стою на вершине холма, и в любую сторону открывается равно широкий обзор. Я могу быть кем угодно.
Мы двигаемся непринужденно – я думаю, Имсу тоже не мешает груз прошлого. По первому же взгляду на него я понял: он не из тех, кто совершает ошибки. У него тонкое, умное лицо, напоминающее британские портреты девятнадцатого века, в которых внимание художника сосредоточено на лице и руках, детали одежды прописаны небрежны, а фон и вовсе расплывается перламутровым сиянием. Уистлер, вот как звали того портретиста. Художественные ассоциации так и витают в воздухе.
И когда Имс протягивает руку, его пальцы смыкаются на вороте, и мы подаемся друг к другу – это единственный возможный жест.
Имс облизывает губы. Его дыхание касается меня, а дразнящий и щекочущий вопрос заставляет почувствовать, как мы близко.
- Совершенно никаких, - обещаю я в ответ, ради удовольствия перешептываться  в полной тишине опустевшего здания, как будто нас вот-вот обнаружат силы ночи, или задержавшийся сослуживец, или месяц, заглянувший в щель между портьерами.
Еще секунда – и уже я облизываю его верхнюю губу, забираю ее между своими, покусываю, он отвечает мне так, что шее вниз бегут тысячи мурашек. Мне кажется, я не целовался целую вечность, во всяком случае, сейчас этот поцелуй выбил из памяти все предыдущие.
Никогда еще в моей жизни не было ничего подобного, и никогда это не повторится. Это очевидно, но почему-то грустно. Но сейчас не время задумываться, какая разница, что свело нас вместе, галерист, редактор, какая разница, кем мы себя и друг друга считаем, только бы это не прекращалось.
Еще, еще пожалуйста, без звука умоляю я, легонько ведя кончиками пальцев по пылающей щеке вверх и наискось, к виску, чувствуя еле заметный пушок, изучая на ощупь эту неоткрытую – может быть, никому не известную – местность между волосами на виске и кончиком соболиной брови.
Эти трепетные прикосновения одновременно и дополняют алое пламя поцелуя, и отвлекают меня от него, позволяя пережить, потому что, кажется, иначе я умер бы от блаженства. У тебя жадные, сильные губы, которые такое делают со мной, что из груди моей пытается вырваться восхищенный стон и трепещет у тебя во рту, а ты проводишь языком по моему. Этот скользкий жар, кажется, наполняет меня всего и тяжело пульсирует в паху, я бы не удержался и хоть прижал там, но обе руки у меня заняты, локтем одной я, подавшись вперед, опираюсь на стол, а ладонь другой рассеянно скользит вниз, к твоей шее. Пальцы касаются уголка челюсти и натыкаются на крахмальный ворот рубашки.

Не против?! Какое-то удивительное время ты выбрал для этого вопроса.
- Имс, - с нежным укором выдыхаю я.
Я с усилием фокусирую взгляд, чтобы умоляюще направить его в твое очень даже хладнокровное лицо. Светски любезное, я бы сказал. С некоторой толикой язвительности и экспериментаторского азарта. Твои покрасневшие сейчас, узкие, четко очерченные губы – как у звезды немого кино.
Моя рука, словно сама по себе, властно стискивает твою упругую задницу, я прижимаю тебя так, что наши члены сейчас знакомятся очень близко - ни твой, ни мой, я чувствую, не такие, чтобы их под брюками было легко утаить.
- Ну вот как ты мог подумать, что я сейчас против? – задушевно говорю я вполголоса, шевельнув бедрами.
Более членораздельно, пардон за каламбур, я сейчас ничего не могу объяснить. Речь слишком отвлекает внимание от более насущных необходимостей.
Например, попробовать ладонями тепло твоей узкой спины, найти, где рубашка выбилась сзади из-под пояса, и вторгнуться внутрь, скользя ладонью по гладкой горячей коже.
Но тут меня разбирают угрызения совести за то, как я обращаюсь с твоим костюмом. Это только звучит так глупо – стоит лишь взглянуть на твой пиджак, как становится ясно, что его в жизни никто не мял. Моему-то все нипочем, он, с тех пор как был куплен в Лондоне года три назад, видел и не такое. Но твой костюм кажется мне частью тебя, и с ним тоже тянет обращаться с восхищенной бережностью.
И, не в силах прекратить выделывать па крайне неприличного латиноамериканского танца, от которого пряжки наших ремней, потираясь друг о друга, издают в сосредоточенной тишине кабинета еле слышное металлическое клацанье, я провожу ладонями по твоей груди, обтянутой превосходно сшитой, сидящей по фигуре рубашкой. Я проникаю под борта пиджака, раздвигая их к твоим плечам и стягивая пиджак назад. Наверное, я его в итоге все-таки помну.

Твои руки чуть прохладнее моей кожи - я, вздрогнув, подаюсь вперед. Невесомое касание, простые слова - но дыхание в губы, но уже бегут мурашки. Я уже захвачен тобой полностью. Я прижимаюсь крепче.
Твой вопрос касается губ дразнящим шепотом, о, я не представлял, что воздушное прикосновение звуков к уголку рта может быть так остро. С моего болтливого языка чуть было не сорвалось «Только по вторникам», но к счастью, у меня уже нет возможности ответить. Щеголять на первом свидании дежурными шуточками от своего бывшего – все же моветон.
Определенно, ты нашел сейчас для моего языка лучшее применение, целуясь сладко, словно райская гурия (если допустить на минуту существование исламского рая для гомосексуалистов). Поглощенный этими ощущениями, я зарываюсь пальцами в короткие волосы у тебя на затылке.
Двое мужчин - это красиво? Я даже не думал об этом раньше, поглощенный ощутимым, а не зримым восторгом. Но у галериста, человека искусства, может быть, всплывают в памяти сотни образов - древнегреческие скульптуры, английские юноши на пляжах, запечатленные Генри Скоттом Туком на его солнечных полотнах... Чем больше человек соприкасается с красотой, тем чаще находит ее в жизни - для тебя, наверное, естественно всюду искать зримую гармонию.
О да, Имс, в том, что красив ты, я не сомневаюсь. Поэтому тебя надо раздеть, и еще потому что так мне будет легче поверить, что все это взаправду. Что твой безупречный костюм не запечатлен на полотне Сарджента - одном из тех портретов, где персонаж выступает из мягкой тьмы.
Я ощупываю твой узкий галстук, узел завязан довольно туго. Дергаю в одну сторону – но так он только затягивается. Ну нет, асфиксия – это было бы слишком резко для первой встречи.
Подозреваю, что ты, в отличие от меня, лентяя, не хранишь галстуки уже завязанными. Но если все же хранишь, ты ведь мне спасибо не скажешь, если я этот узел сейчас окончательно распутаю. У меня отношения с этим символом строгой элегантности не складываются хронически.
- Помоги мне? – сдаюсь я, нетерпеливо проводя ногтями по твоей рубашке у скрываемых ей ключиц.

Я подставляюсь под твои руки, я плавлюсь в одном с тобой алхимическом горне, охотно забыв о своем прохладном и деловитом фасаде, за которым скрывался в начале этого вечера. Потерять себя, превратиться во что-нибудь другое - не это ли тайное желание принесло меня в Америку? Алхимия... Что-то из нас выйдет, Имс, когда мы сольемся в еще никогда никем не испробованном соединении? Щеки у меня горят, возбуждение накатывает с новой силой. Я задыхаюсь и не разрываю поцелуй. Галстук наконец поддался, как будто он приучен слушаться исключительно хозяин. И я скольжу кончиками пальцев вниз по горячей шее.
Мой пиджак уже где-то в стороне и на полу – но и в рубашке чертовски жарко.
Мы соревнуемся, кто быстрее расстегнет пуговицы, путаемся, сталкиваемся костяшками рук - и когда я на мгновение опускаю глаза, мне кажется, что я раздеваю свое отражение, наши кисти довольно-таки похожи, но твои руки более ухожены, я и не сомневался в этом.
Я кошусь вбок – там, кажется, шкаф с зеркальными дверцами, на которые открывается вид от стола – может, мне представится случай проверить твои слова «двое мужчин это красиво», убедиться воочию, так сказать.
Тот образ, что ты выбрал себе с такой художественной продуманностью – на пути к разрушению. Твоя тонкая аристократическая рубашка, твои прекрасно сидящие брюки - близок момент, когда все это будет в лучшем случае перекинуто через спинку вон того стула.
И на тебе останется…
На тебе останется куда более прочная броня. Я уже вижу ее, она сверкает в твоем взгляде, в твоей уверенной улыбке, кристальной невинностью и чистотой алмаза. Эта невинность – кто знает, насколько обманчивая – облачила тебя в сияющие доспехи. Неуязвим!
С ремнем брюк у меня получается значительно лучше. Я наслаждаюсь неприметным пушком на твоей пояснице, затем рука моя двигается вбок, пальцы скользят под резинку, ниже. Я прижимаю тебя и смотрю тебе в глаза тяжелым пристальным взглядом. Твое лицо искрится совершенством.
- Ты прохладный, как лилия, Имс, и глаза твои, как мартовская вода. Потому тебя и хочется так невыносимо, - тихо говорю я. - Как ты хочешь? Скажи.

- Аххх, - отвечаю я, закидывая голову.
Учитывая, что Имс держит меня за член, он только что принял информированное решение.
И что же я слышу – что выбор предоставляется мне?
Какой он смелый!
Какой у него большой… письменный стол!
К сожалению, на столе нет ничего, что бы падало вниз и разбивалось, зато он удобной высоты, а сбоку виднеется просторное зеркало.
Мою шею там, где ты облизал ее только что, холодит ночной воздух, а губы ноют от твоих поцелуев. Укусы я воспринимаю совершенно однозначно – они, как и любое проявление собственничества, заставили адреналин выплеснуться мне в кровь. В грудной клетке асимметрия ощущений, с правой стороны холод, с левой, прикушенной, горячая пульсация.
Я способен на изнасилование, нежное или нет.
- Сначала я хочу тебя раздеть.
Узкая талия. Все-таки разгоряченная при всей внешней холодности кожа. И вот из-под стерильно-белых и металлически-серых, как современный офис, тонов твоей одежды, показываются теплые оттенки. Веснушки, рыжие волоски, в особо избранных участках акварельный кармин. Провожу языком, словно хочу распробовать у веснушек вкус жженого сахара. Трусь щекой, заставляя нежную кожу покраснеть. Целую. Но мое внимание направлено ниже.
По-рыцарски преклонив одно колено, я берусь за твой пояс и спускаю с тебя штаны.
Твой член величественно качнулся перед моим лицом. В размере он сравним с моим, но тоньше, мне это нравится. Я бросаю взгляд вверх, чтобы убедиться, что заручился всем твоим вниманием, и на секунду встречаюсь с тобой глазами. Целую головку и ласково забираю твой член в рот.
Я не я буду, если не покажу тебе, хотя бы в общих чертах, как обращаться с зубами при минете. Человек, который так любит кусаться, в этом нуждается.

*
Как я ни пьян твоею наготой –
помедлю я и наслажусь картиной:
как близко – но за трепетной чертой -
пылает рдяный блеск, столь налитой
оттенком старомодного кармина.
Снега долин, торжественно-тихи,
румянятся в предчувствии капели:
гравюры угловатые штрихи
вдруг расцвели тонами акварели
и претворились в дерзкие стихи.

Для исполнителя минет это просто, весело, интуитивно понятно. Да, он мне нравится больше, чем оральный секс с прекрасным полом - может быть, я не такой уж бисексуал, каким кажусь?.. Впрочем, не нужно мрачных мыслей. Сейчас - только наслаждение моментом.
Мне нравится вкус. С мужчинами никогда не возникает вопроса «где что?». Вот оно всё. Вот твой член утыкается в мою правую миндалину, вот скользит по языку, вот наливается еще больше, когда я снова заглатываю его и втягиваю щеки, всасывая плотнее. Эта нежность не только физическая, но и бьется в душе, как будто невозможно сейчас иначе – я держу тебя, я тебя не оставлю.
А ведь - час? два? - назад ты безупречно светски поздоровался со мной, и костюм твой был отглажен и неприступен. И об этом сейчас тоже приятно вспоминать.
Я увлекся до полной самоотверженности и развратно причмокиваю с набитым ртом, покоряясь легким движениям твоей ладони, которая то нажимает мне на затылок, то ослабляет нажим. Будем честны, я просто не могу оторваться. Я скучал по всему этому: жадность, самозабвенный жар, потайные уголки под любопытной рукой. Прошло черт знает сколько времени с тех пор, как я кому-либо отсасывал. Когда я занимался этим в последний раз? В Британии, в туалете англиканской церкви, второпях, потому что жених опаздывал на венчание. Oh yes, it has been a while.
Твои аристократические пальцы деликатно зарываются мне в волосы. Возможно, ты меня остановишь. Если не поздно будет. Впрочем, ты ведь, наверно, умеешь рассчитывать свои силы… я, например, умею, но сейчас я бы сбился со счета, так меня распаляет твоя прохлада. Твое совершенство. Твоя близость к произведениям искусства, которая словно причисляет тебя к ним. Мрамор, фарфор, лак и позолота - все это таится в галереях, ко всему этому прикасаешься ты, Имс Фицджеральд.
Меня обвиняли в оральной фиксации. А на самом деле, если меня и можно в чем обвинить, так это в том, что чрезмерно развитое эстетическое чувство иногда заглушает во мне голос разума. Как у всякого поэта.

Это занятие для меня вечно новое -  да и не приходилось мне в последние годы иметь дело с такими, как у тебя, размерами. Я увлечен, я заворожен. Твои редкие отчаянные вздохи уже заманили меня в бездну. Я задохнулся, словно тону – во горле морской вкус, в волосах запутавшиеся пальцы. Это было бы жестоко – прерываться выпускать тебя сейчас. Был у меня план прерваться и продолжить по-другому, но столько всего изменилось за эти несколько минут. Да и сердце-то не камень. Согласитесь.
Я жадно, сосредоточенно сглатываю, и вскидываю на тебя очарованный взгляд – ресницы слиплись, зрачки расширены.
Ты возвышаешься надо мной, словно статуя Аполлона над древнегреческим богомольцем. Образ Аполлона очень подходит тебе, даже в моменты страсти воплощающему гармонию всем своим обликом. Статуя божества слегка покосилась назад – ты оперся о столешницу заведенными назад руками. Четкие плоскости гладкого торса белы, словно мрамор. Линия нижней челюсти безукоризненна. Шея запрокинута соблазнительно.
- Имс, - зову я тебя, затерявшегося в сладкой посторгазменной дали.
Цепляясь за твои безукоризненные бедра и случайно, но окончательно стаскивая брюки, которые с шорохом падают на пол, я медленно поднимаюсь с колен.
Я понятия не имею, есть ли у тебя постоянный партнер, нет ли; уместен в данном случае смачный засос или нежелателен. Я просто не могу сейчас не впиться еще мокрыми губами тебе в шею, там, где она переходит в плечо. Под моей небритой щекой – твердая, беломраморная ключица.

*
Я знаю, бездна зовет за краем,
с которого медлишь сейчас сорваться.
Такие вот холодные лица,
к неотвратимой капитуляции
склоняясь, щерятся злой улыбкой.
Как сбить тебя с утеса, я знаю,
и просто - тела какие части
даны для страсти, не только речи.
Белее гипса и алебастра
твои сведенные негой плечи.

Мастерство не пропьешь – а однако же, приятно, когда хвалят, а не принимают как должное.
- Что же ты хочешь теперь?
То, что дальше делает этот воплощенный Аполлон и жрец искусства, меня вдруг очень удивляет. Он целует меня в шею и за ушком, распространяя по телу волны теплых мурашек, похожих на пузырьки шампанского, и заставляя меня томно склонить голову набок, как мой тезка с картины Да Мессины. Какой-то прямо лед и пламень получается.
Мне нравится, когда меня покусывают за ухо. А уж поцелуи в шею и вовсе классическое средство обольщения, применявшееся еще на Венском балу  по случаю коронации императора Максимиллиана.
Но я – за последние годы я так привык к тому, что последним аккордом любовной песни звучит «Отвали, я спать хочу», или раздраженное «Ну, что еще?!», сопровождающееся увесистым тычком округлого веснушчатого локтя.
Я поворачиваю голову и с близкого расстояния смотрю в светлые, внимательные глаза Фицджеральда. Возможно – вероятно – обладателя огненного темперамента, который не слишком сильно заботится об интеллектуальной сублимации и уже готов продолжить банкет.
Я начинаю мямлить, словно пойманный на горячем педофил:
- Мне много не надо, Имс... Можешь просто своими прохладными длинными цепкими пальцами… да, вот так.
Дыхание у меня занялось, я торопливо сдираю с себя остатки одежды, чтобы дать тебе свободу действий.
Мой взгляд скользнул по зеркалу сбоку. Я замечаю в эту секунду: мы виднеемся, как две античные статуи в темноте ночного, безлюдного музея (да мы и вправду в помещении галереи)… Римские герои, греческие боги? Какая скульптурная группа сложилась из нас? Мы одного сложения, с похожим разворотом плеч. Как обнаженность стирает различия!

*
Как обнаженность стирает различия!
Нас разлучает с одеждою случай.
Как далеко от мирского величия
страсти презрение к благополучию.
Рвется приличий подстрочник муаровый -
не ожидал такого улова я,
и, не допев еще песенку старую,
вновь одержим, затеваю я новую.