я ловлю губами мой безвоздушный вдох,
и кого в сто ударов в минуту жадное славит
сердце – все равно, но сейчас всем правит
не бог,
потому что так сладко пальцами по руке,
на тылУ ее вены отслеживать, не мигая,
в талый ирис пялясь, и утопая
в зрачке.
*
Светлые глаза, чья беззащитность сродни хрупкости льда, сверкающего под весенним солнцем, утверждают, что еще более открыться сопереживанию нельзя. О эта обезоруженная улыбка, этот зазывный взгляд из-под полуприкрытых век… Как мне выстоять под бременем моего умиления?
Бывают в начале знакомства минуты смятенья и слабости, когда хочется перескочить первый этап и оказаться на месяц впереди, на другой ступени близости, выше или глубже - когда твои прикосновения уже несомненно желанны.
С каждым прикосновением, с каждым встречным движением зрачка я делаю шаг вперед. Еще оин шаг от своего прошлого. Чтобы оторваться от него, я сделал немалый разбег. Вон солько миль пролетел из Лондона, в облачной голубизне, сияющей точно так же, как глаза Имса, когда он чуть сдвигает брови и смотрит в упор. Дальше, дальше, дальше – я не знаю, куда иду, но все еще слишком хорошо помню, от чего убегаю.
Я кончиками пальцев дотрагиваюсь до нежной кожи. Если бы не моя осторожность одержимого, я ухватился бы за длинную ладонь Фицджеральда, как утопающий за соломинку.
Итак, оба мы затаили дыхание.
Но вот уже тихий, почти ослабевший голос произносит ответ на мой нескромный вопрос. И этот ответ не звучит как «не твое собачье дело», а как «возможно, не исключено».
Голова у меня кружится от открывшихся перспектив, в ней пустеет, а кровь устремляется вниз, понятно куда. Кислород мгновенно сгорает в этом огне, воздуха не хватает, и я делаю резкий вдох, чувствуя, как скользит по коже хлопковая ткань рубашки, так все обострилось.
- А, вот оно как, - откликаюсь я без какой-либо оригинальности, чтобы поддержать диалог, который все еще окутывает нас успокаивающей дымкой благовидного предлога для общения. – Это очень великодушно с вашей стороны, мистер Фицджеральд.
Кажется, такую беседу могли бы вести молодые английские аристократы в конце восемнадцатого века. Имса легко представить себе в подобной обстановке, а вот меня нет. Вперед, вперед мне хочется продвинуться во времени.
Дальше я делаю нечто рискованное – поднимаю руку из прохладных нежных тенет и протягиваю ее вперед. Слегка подрагивающими от сдерживаемого вожделения пальцами я поправляю упавшую на левую бровь прядку и попутно касаюсь теплого виска Фицджеральда.
- Вы, наверное, гордитесь вашей фамилией? Я бы вот на вашем месте гордился.
Почему бы и нет? Почему бы не попытаться узнать, насколько тезка великого писателя интересуется им. Фрэнсис Скотт Фицджеральд был человеком умным, честолюбивым и обезоруживающе честным. Он общался с читателями уважительно, отчитывался только перед своим чувством прекрасного, а если вел себя заносчиво, то лишь потому что ему было важнее соответствовать собственным высоким меркам, чем производить впечатление на других.
Во всяком случае, такое впечатление о нем у меня сложилось по его последним эссе и записным книжкам, которые он писал, уже расставшись с желанием прославиться, но сохранив до последнего дня верность огромному миру, который в нем звучал.