ноябрь отдает прохладой даже в калифорнии. особенно ночью. бекка едва ли чувствует холод, хоть пальцы коченеют, сгибаются с трудом. или все дело в том, что из-за кисты в височной доле снова пропадает чувствительность? какая к черту сейчас разница. чуть поднимает воротник легкого черного пальто, продолжая медленно брести по улице, даже не смотря под ноги, из-за чего спотыкается о какой-то камешек, чуть подворачивая голеностопный сустав: плевать, куда приведет выбранный путь. она просит амелию высадить ее на половине пути, потому что в крови опять плещется алкоголь, нежелательный для совмещения с препаратами, принимаемыми для консервативного лечения разрастающийся кисты, которым о'двайер пытается отпоить, чтобы помочь справиться с шоком, вот только ничерта не выходит, кроме добавить в ощущение реальности чуть больше шума в ушах и размытости контуров вокруг. лицо горит от вина /или все же вины?/. или дело в прохладном ветре, несущем вместе с собой редкие остро режущие капли моросящего дождя? в ноябре не так часто бывают дожди, но сейчас погода точно плачет за нее. плачет вместо нее. какой в этом толк? бекка наступает на собственную тень, когда очередной фонарь оказывается позади, и линия света, идущая от него, врезается ей в спину. замирает на месте, всматриваясь куда-то вперед, но не осознавая, на что конкретно смотрит: просто на какой-то предмет, — или это стена? — чтобы сделать вид, что не теряет любую ориентацию в пространстве. нет никого, кто укажет верное направление, тогда как она — сошедшая с ума стрелка магнитного компаса. глаза совсем сухие, но воспаленные, с сетью мелких полопавшихся капилляров: у нее никогда не получалось плакать в особенно важные моменты. она трет свои красные глаза, размазывая по пальцам тени и тушь, потому что кажется, будто в них насыпали песок. может быть в этом ее проблема? когда боль гниет где-то внутри, разлагаясь и отравляя, потому что не может найти выход, разве станет лучше хоть когда-нибудь? сейчас в любом случае кажется, что лучше уже никогда не будет. можно сколько угодно пытаться говорить себе о том, что однажды эта боль утихнет, но это всего лишь ложь. яркие обертки для горькой правды: лучше не станет никогда. можно смириться, привыкнуть, пытаться жить дальше, игнорировать пустоту, расползающуюся под ребрами, но при этом каждый раз при воспоминаниях о том, кого больше нет рядом, будет тягуче сосать под ложечкой, как при приступе голодных болей во время обострения гастрита. с ней такое происходит, когда вспоминает отца: добрые глаза, теплые заботливые руки, крепкие плечи, на которые было так здорово забираться, когда шли куда-то вместе. вселенная отбирает его у нее, и никто не способен восполнить эту утрату. вселенной становится этого мало, и она забирает у нее брата — с этим ничего не получается сделать, этому невозможно помешать. древние тайны всех мирозданий надежно хранятся под амбарным замком, который невозможно вскрыть, чтобы понять, как можно воскресить хоть кого-то. можно ли? собственное бессилие застревает комом невыплаканных слез в горле — у нее получается брата лишь опознать, что уже не тянет на звание хорошей сестры. наверное, это никогда не было ей под силу.
а была ли она хорошей сестрой в принципе, если подумать? в той заботе и опеке, которыми окружала айзека с самого его рождения было ли что-то полезное, или всего лишь мостила благими намерениями дорогу в ад для него? стоило ли ей быть жестче в вопросах воспитания? стоило ли ей быть внимательнее к его проблемам? стоило ли раньше выпустить из гнезда, чтобы он смог набить сам себе шишки, познавая эту жизнь, но в то же время становясь более готовым к тому, что реально бывает крайне жестока? может быть нужно было все рассказать матери еще год назад, возвращая парня под ее суровый надзор? получилось бы у нее не позволить сыну докатиться до смерти от передозировки кокаином в какой-то грязной, пропахшей мочой и экскрементами подворотне, как это случилось, пока он был под опекой сестры? может быть при содействии матери в дело вмешалась церковь, и тогда бы все встало на свои места в конце концов? бекка не знает, как нужно было с ним себя вести, чтобы все получилось правильно: старалась быть мягкой и понимающей, заботливой и любящей, потому что брат всегда представлял из себя крайне нежное и ласковое создание, получавшее от матери и отца исключительно осуждения из-за ориентации, в которой нашел смелость им признаться, пусть и пожалев об этом позднее. забирает его в сакраменто, как только появляется возможность: как никто другой знает, насколько сложной может быть жить с их матерью, и желает оградить брата от постоянного осуждения и грубых попыток кэролайн на тот момент еще дорин исправить сына, будто гомосексуальность — неудачный акцент у одного из ее учеников: нужно лишь приложить чуть больше усилий, чтобы все привести к одобренному обществом идеалу. не перегибает ли палку в попытках защитить его от жестокости мира, тем самым культивируя в нем и без того избыточную мягкость, не способную позволить выплыть, едва впервые осознает, что вокруг так много зла и тьмы? чем больше думает над этим, тем сильнее крепнет уверенность в наличии за собой вины: нужно было быть строже, серьезнее, позволять брату проявлять самостоятельность вместо того, чтобы идти на поводу у своих собственных страхов. смахивает влажные капли с щек — дождь усиливается.
будучи судебно-медицинским экспертом, которому минимум пару раз в неделю приходилось заниматься вскрытиями наркоманов, погибших от передозировки или драки в наркотическом угаре, ребекка знает, что всегда есть вероятность однажды увидеть на хромированном столе для вскрытий айзека, ожидающего, пока им займутся, чтобы подготовить соответствующие отчеты для следствия. будучи врачом, понимающим физиологические проявления зависимости, ребекка знает, что бывших наркоманов не бывает — есть лишь время ремиссии длиною в целую жизнь. будучи заботливой сестрой, не теряющей надежды найти клиники по реабилитации наркоманов и хорошего нарколога, способного помочь айзеку победить тягу к кокаину, ребекка знает, что все врачи, с которыми общались, не дают положительных прогнозов: ее брат слишком слаб духом, слишком не верил в себя и не желает бороться, чтобы у него получилось излечиться даже с помощью самых лучших специалистов — нельзя спасти утопающего, который не хочет грести руками, чтобы выплыть. вот только совокупность вышеуказанных знаний и рационального осознания происходящего не позволяет не испытывать боли: она все равно будто бы задыхается, хоть на улице свежо — подарок для извечно душного штата.
домой идти совершенно не хочется: там все будет напоминать о брате — обеденный стол, за которым вместе ужинали, на диван, на котором сидели в обнимку и смотрели романтические комедии, как сыпать соль на кровоточащие раны и укладывать сверху кубики льда, как в дурной студенческой игре, зачастую заканчивающейся химическими ожогами — слишком много для ее израненного нутра. несмотря на то, что последний год брат жил там урывками, в те редкие периоды, когда возвращался из очередной лечебницы, свято верующий в то, что в этот раз не сорвется, чтобы через пару недель снова оказываться в кокаиновом угаре и смотреть на нее виновато, как побитая собака, прежде чем отправиться в новое место, подобранное из заранее подготовленного списка, откуда вычеркивается клиника за клиникой планомерно, без особой пользы и финального удачного результата. айзек продолжает сидеть на кокаине. возможно возвращается к его употреблению, если неделю назад приезжает домой после очередного лечебного курса, а теперь его тело, отливающее фиолетовой синевой, скорее всего, везут в морг при бюро судебно-медицинской экспертизы, чтобы чуть позже вскрыть. бекка сталкивается со смертью ежедневно, но даже это не способно подготовить к смерти кого-то близкого.
время давно переваливает за полночь, близится к двум часам ночи, а она затеряна где-то в центре города, как запутавшаяся в лабиринте подопытная крыса. мокрые пряди лезут в глаза — отмахивается от них, как от назойливых мошек. осматривается вокруг, пытаясь понять, где конкретно находится. замечает знакомое здание — будет ли правильно пойти к нему /знает, где живет лэнг, потому что однажды была приглашена на ужин — роскошная квартира для роскошного человека, в жизнь которого она совершенно не вписываются, как кажется/? ей не хочется тревожить подруг, как не хотелось злоупотреблять поддержкой амелии, потому что наверняка у них достаточно проблем и без ее горя. ей не хочется снова доставлять проблем ему, но… кого пытается обмануть? попросила высадить себя за пару кварталов от дома, в котором живет александр, потому что эгоистично и малодушно захотела укутаться в его спокойную силу, как в пушистый плед. от него всегда веет заботой, когда он рядом — сложно удержаться от того, чтобы этим наслаждаться, даже если на периферии сознания перманентно маячит осознание того, что пользуется своей схожестью с его погибшей женой, как крадет нежность взглядов и ласковость улыбок, которые при любых других обстоятельствах никогда бы не принадлежали ей. едва ли и сейчас можно считать, что имеет на них хоть какое-то право. но под ребрами все так гулко и больно хрустит, и сама она мокрая, как мышь — сложно удержаться от очередной глупости. нервно облизывает посиневшие от холода губы, снова и снова, пока во рту не начинает чувствовать привкус крови, когда поднимается в пентхаус, когда звонит в дверь. дурная, дурная идея — сколько можно его добротой? сколько можно эгоистично притворяться, будто продолжает возиться с ней не ради воскрешения призраков давно ушедшего прошлого, когда смотрит на нее?
смотрит заблудившимся бездомным котенком, когда дверь открывается. с потемневших от влаги волос, выпрямившихся, висящих сосульками, капает вода, стекающая и по лицу. под глазами темные круги от размазанной туши и подводки. кожа замершая, бледная, отдающая мертвенной синевой. бекка смотрит на него с отчаянием, понимая, что все-таки не должна была приходить. что есть вещи, с которыми давно уже должна была научиться справляться сама. — я… — голос тихо хрипит, и она смотрит почти что испуганно, снова облизывая губы, подрагивающие от холода, которого все равно не чувствует толком от стресса, и слизывая с них капли дождя. — я не должна была приходить, чтобы снова докучать тебе, — спотыкается на своих же слова, тяжело сглатывая, — прости, я наверное разбудила тебя, — виновато наклоняет голову, неловким движением окоченевших пальцев убирая волосы с глаз за ухо. у нее наверняка ужасно жалкий вид, а ведь только перестала выглядеть жалкой перед ним. — но я не знала, куда мне пойти. я просто не могу вернуться домой, понимаешь? — вскидывает голову, смотря пронзительно и откровенно в агонии, пожирающей изнутри, видной в глубине зрачков. — мой брат он… мой брат, — замолкает, потому что в горле пересыхает внезапно, и каждая попытка сказать страшную правду похожа на необходимые проглотить кусок наждачной бумаги. нервно сглатывает и на выдохе выпаливает. — он мертв, — в усталых глазах цвета небесной лазури все же наворачиваются слезы, которые она поспешно смаргивает, закусывая нижнюю губу и снова опуская взгляд в под. нет, однозначно не стоило его тревожить. ну что за эгоистичная дура.

Отредактировано Rebecca Moreau (2020-09-17 20:02:23)

почему всегда выбирает не тех, в кого стоит влюбляться? мотает от богатого избалованного мальчишки, не способного усмирить свое либидо, до богатого взрослого мужчины, видящего в ней схожесть с мертвецом, —  какой-то поломанный механизм внутри нее раз за разом производит неверные вычисления, приводя ее к тем, кто никак не может считаться хорошим вариантом для того, чтобы становилось тепло в чужом присутствии, чтобы становилось приятно от случайных прикосновений. дело ли в том, что она всегда была жертвой? принцессой, сидящей на вершине собственноручно построенной башни, куда невозможно забраться никому, даже если очень этого хочет, даже если ломает ногти, карабкаясь по каменной стене. александр теплый и заботливый, и ее тянет, так болезненно и обреченно, будто имеет хоть какое-то право расслабиться и хотя бы сейчас, хотя бы на несколько минут поверить, что все это исключительно для нее — не для той, кто давно умерла и чьи черты он видит в ней каждый раз. видится ли с ней исключительно ради этого? ради призрачного видения, напоминающего об утраченном счастье? говорит, что нет, но вся ее суть сомневается: он носит кольцо, он не переходит личные границы, но из него выходит чертовски хороший друг, знающий различие между бахом и шопеном — не кому-то вроде нее просить о большем. в конце концов все однажды рушится, когда становится чем-то более серьезным, нежели дружеские ужины и походы в оперу.
но он обнимает ее — так нежно и бережно, что с губ срывается тихий вздох, оседающий на его плече, спадающий на пол вместе с каплями влаги. правда ли она не имеет права побыть эгоистичной? насколько плохим человеком может считаться, если очень хочет воспользоваться ситуацией, чтобы в эту темную, отчаянную ночь представить, что о ней заботятся, потому что видят ее? кажется себе такой маленькой и глупой, когда лишь кротко кивает в ответ на слова о необходимости снять мокрое пальто, с чем он помогает справиться, как истинный джентльмен, коим остается даже когда стоит перед ней в пижаме, явно вытащенный из теплой постели, и ее тело, облаченное в свободного кроя белую блузку, пронзает невольная дрожь, потому что кажется самой себе теперь совсем беззащитной, практически обнаженной — маленькая лодка, затерянная в тумане, пытающаяся добраться до берега, ориентируясь исключительно на свет маяка, которым, конечно, является он. сейчас в ее жизни так мало тех, кто может хоть как-то разогнать наваливающийся со всех сторон мрак. скидывает туфли, становясь еще ниже и будто бы мельче, и волосы неприятно липнут к блузке, отчего ткань намокает, и становится еще более зябко. поджимает пальцы ног, точно страшно следить на мраморном полу — бродяжка, попадающая в сияющий замок, где едва ли придется к месту. и так хочется плакать, потому что он прижимает к себе, а горячее дыхание упирается куда-то в макушку. потому что гладит ласково, позволяя тыкаться холодным носом в свое плечо, как котенку, и сейчас бы схватиться за него с отчаянием, с белеющими от напряжения костяшками пальцев, наслаждаясь теплом и терпкостью явно дорогого мужского парфюма? или это его естественный запах? не позволяет себе переходить эту границу: потом самой же будет так неловко и стыдно за то, какой жалкой предстает перед ним. в очередной раз. сама от себя устала, разве он еще не устал? вот только держаться так сложно — не когда он такой близкий и запредельно понимающий. тихо и тонко всхлипывает, но не более: по-прежнему только пара слезинок блестят в глазах. жестокая правда в том, что уже  никогда не станет легче. он ведь должен это понимать: ему явно легче не стало. так что изменят ее слезы? но отрываться от него, пусть руки безвольно висят вдоль туловища, оказывается болезненно и обидно, впрочем, не делает ничего, чтобы продолжить объятие, послушно кивая на слова про ванну, послушно следуя за ним, послушно садясь на диван — на самый краешек, чтобы не сильно намочить обивку. смотрит ему вслед со смиренным отчаянием: руки на коленях, линия спины идеально ровная, как будто сидит за пианино, готовая начать играть для многочисленных зрителей. вот только внутри все дрожит, как оконные стекла на ветру, и даже вкус крови во рту, который начинает чувствоваться с новой силой, когда кусает нижнюю губу, не отрезвляет. не заставляет взять себя в руки.
слышится шум воды, доносящийся до ее ушей будто бы из параллельной вселенной: сложно воспринимать существующую реальность, в которой все слишком жестоко — ее брат, умирающий от передозировки, потому что она не смогла спасти его. вид тела такого хрупкого, кажущегося маленьким, как будто ему снова еще нет восемнадцати, со странным умиротвореннным выражением лица, как будто так давно этого ждал и вот теперь отмучился, все еще стоит перед ее глазами: воспаленными, красными. бекка трет их безжалостно, но они выдавливают из себя только несколько жалких слезинок: даже оплакать не может айзека как следует. как врач — диагностирует у себя шок; как пациент — не хочет, чтобы эта стадия заканчивалась, потому что после осознания станет еще больнее. пока же можно не чувствовать всего в полной мере. она не хочет чувствовать все, что скоро нагрянет волной цунами — не уверена, что сможет выдержать. и нет никого, кто укажет путь по выходу из темного лабиринта реальности, в который загоняет себя.
но он возвращается — персональный луч света в темном царстве, показывающий, что и из тени может быть выход. получается так естественно — уткнуться в его плечо, просто дышать, потому что сейчас даже такое сложное действие кажется чем-то непосильным. она воздвигает вокруг себя стены, но открывает ему потайную дверь — глупышка. знает ведь, что он не для нее — для той умершей, на которую так похожа. делает рваный вдох, сквозь зубы — ощущение, словно воздух царапает гортань. — меня вызвали на работу. нашли неопознанное тело. я осознала, — после того, как говорит об этом вслух, происходящее становится немного реальнее, и хочется только крепко-крепко зажмуриться, чтобы все это оказалось неправдой. потому что оно не может быть правдой. если она скажет: "я выхожу из вашей дурацкой игры. где мой брат?", разве вселенная сможет вернуть по ей? веселый или злой, наркоман или домашний мальчик — она любит его любым.
ей неплохо сидится и на диване, и даже практически не холодно, но александр ведет ее в ванную комнату — такую же шикарную, как и весь его дом, и как весь он сам, и такую же неподходящую ей. приятный запах эвкалипта, большая ванна на ножках, в которой можно с удобством развалиться — не то что у нее дома. облизывает губы, смотря на него с некоторой отстраненностью, покрывающей взгляд мутной пленкой, как на матовом стекле. разве она заслуживает подобного? разве есть в этом всем смысл? но александр пытается помочь, хотя ей бы хватило объятий, и после можно отправляться домой, потому что и без того получила достаточно. но ему не наплевать, и она не может и дальше разваливаться на куски.
— тебе незачем беспокоиться: все замечательно, — улыбка выходит грустная и кривая — лучше не получается никак. но ведь сейчас и правда нет никакого смысла волноваться о том, что у него нет женского халата или геля для души с каким-нибудь сладким цветочным ароматом в светло-фиолетовой бутылочке — несущественные мелочи, о которых едва ли собирается думать сейчас. — я не стану спать в ванной, потому что если утону, то сюда придется вызывать полицию, а они здесь все затопчат и устроят бардак, — пытается пошутить, вот только получается как-то хрипло, отчасти жестоко. краткой вспышкой идея утопиться кажется привлекательной, вот только это не самая приятная смерть, а с нее достаточно уже боли. мягко закрывает за ним дверь, снова оставаясь во внутренней темноте в одиночестве. хочется скулить, но всего лишь медленно раздевается, аккуратно развешивая влажную блузку и брюки на сушилке для полотенец /хорошо, что нижнее белье вполне сухое/, и подходит к зеркалу. размазанная тушь, потекшая темными линиями на щеки. бледная кожа, отливающая мертвенной синевой. потухший взгляд. похожа на одного из собственных пациентов. на брата, лежащего на холодном жестком асфальте. может было бы лучше, поменяйся она с ним местами?
вода приятная, теплая — нега для продрогшего тела. бекка погружается в нее с головой, сползая вниз спиной по стенке ванны, задерживая дыхание. в ушах начинает приятно шуметь от давления воды, и выныривать не хочется — вот бы остаться здесь, где тепло и спокойно. где можно не думать о том, что болит. но воздух в легких заканчивается, а она обещала не заставлять александра волноваться — приходится держать слово. умывает лицо, стараясь убрать все следы косметики, стараясь убрать все следы своей боли, но от водостойкой туши избавиться оказывается гораздо проще. вытирается насухо, когда отогревается в теплой воде, убирает заглушку в сливе, некоторое время бездумно наблюдая за небольшим водоворотом. кутается в темный махровый халат, в котором практически тонет, и приходится закатывать рукава. тычется носом в воротник, глубоко вдыхая приятный запах стирального порошка и чего-то глубоко личного, принадлежащего исключительно его владельцу.
выбирается из комнаты тихонько, практически на цыпочках, возвращаясь в гостиную: лицо чистое и чуть розовое, не такое болезненно бледное, но все еще со следами горя, поцеловавшее в лоб . она чувствует себя теплее, осторожно подходя к дивану и забираюясь на него с ногами, укутываясь в халат, как в плед, накрывая полами колени, которые обхватывает и укладывает сверху подбородок, прикрывая глаза. чувствует себя так, точно должна что-то сказать. и даже не ради объяснения, потому что александр заслуживает знать, потому что он ее друг, и только потом все те невысказанные чувства, запираемые в клетке из ребер, а ради себя. чтобы боль отчаяние не сожрали ее изнутри, оставляя только опустошенную оболочку.
— мой брат был наркоманом, — голос хрипит, но звучит твердо, пусть и тихо, точно разговаривает сама с собой. — сидел на кокаине больше года. это не то, о чем говорят в приличном обществе, знаешь. потому и не сказала тебе, — кончик алого языка проходится по губам. — я узнала случайно, когда прошлой осенью он попал с передозировкой в больницу. чуть не умер еще тогда. я не знала, как ему помочь. множество клиник, врачей… так много попыток, но каждый раз он возвращался домой, думающий, что теперь завязал, а через несколько дней снова срывался, — замолкает, тяжело сглатывая, вот только это совсем не помогает избавиться от кома, застрявшего в горле. — он вернулся из очередной лечебницы неделю назад, а сегодня ночью его нашли мертвым на улице. я так и не смогла ему помочь, — сжимается в комок сильнее пряча лицо в коленях, наконец, поддаваясь эмоциям: долгожданные слезы текут по лицу, а спина содрогается от судорожных всхлипов. — боже, я должна была ему помочь. должна была сделать хоть что-то, а теперь я не могу даже набраться сил, чтобы рассказать матери о том, что случилось, — сжимает свои ноги до белых костяшек. мысль о необходимости говорить с матерью убивает, потому что она станет слишком деятельной: пойдет в церковь договариваться об отпевании и прочей религиозной чуши, тогда как везти тело брата в балтимор нужно будет ей. чувствовать вину за его смерть тоже нужно будет ей. — я ужасная сестра, — роковое признание срывается с губ, но тонет в надвигающейся истерике.

Отредактировано Rebecca Moreau (2020-09-18 21:28:35)

это как погружаться в темное холодное озеро: от низкой температуры конечности сводит судорогой, вода затекает в уши, пытается проникнуть в рот, и получается только захлебываться. близкая истерика, от которой внутри черепа начинает пронзительно звенеть. а утягивает на глубину неумолимо, неотвратимо — склизкие ледяные щупальца обвивают тело, и легкие жжет огнем. у нее внутри теперь так пусто и гулко, что даже если начнет кричать, никто не услышит, и даже эхо не появится. мрак и отчаяние поглотят любой звук, сожрут, как ненасытные пираньи, и не будет ни облегчения, ни смирения. смерть брата выбивает из-под ее ног табуретку, оставляя беспомощно болтаться в петле, и лишь дергающиеся тени на фоне стены будут ей спутниками. случай может быть веселый или злой — в ее ситуации он становится жутким, потому что нельзя так просто сказать "я выхожу", потому что это не игра в прятки. потому что она заранее проиграла. стоит ли пытаться бороться? стоит ли пытаться думать о том, что во всем происходящем не может быть ее вины, когда так душно, когда хочется содрать с себя кожу, будто это поможет хоть что-то изменить? она смотрит на александра с отчаянием, все с тем же отчаянием, с каким пришла, только теперь оно выливается какой-то мутно-зеленой жуткой слизью из ее пор, вырывается с сиплыми всхлипами из рта — жалкое зрелище, на которое он почему-то смотрит так мягко и понимающе, когда с зашкаливающей нежной осторожностью вытирает слезинки с ее лица, отчего перехватывает дыхание от невозможности поверить в реальность. от страха поверить. разве заслуживает такого? разве он видит сейчас ее?
у него теплые руки, и ребекке хочется податься вперед, зацепиться за рубашку от пижамы, чтобы снова уткнуться носом в его шею, где в монотонном ритме пульса бьется артерия, где теплая кожа и какой-то умиротворяющий, сильный мужской запах, потому что она такая слабая. несчастное создание, не способное ни с чем справиться, вечно нуждающееся в спасении. сколько еще выдержит быть ее рыцарем? сколько еще ее совесть позволит пользоваться внешней схожестью с его умершей женой, чтобы получать заботу и ласку, которые никогда не станут принадлежать ей по праву? переваливает за вторую половину четвертого десятка лет, а все еще кажется себе глупой наивной девчонкой, читающей любовные романы авторства бронте и остин. это стыдно, хоть сейчас и не может испытать стыд в полной мере: слишком перегружена горечью утраты, чтобы распыляться на что-то еще. оттого вцепляется в протянутый ей бокал вина с жадностью — повод занять руки, начать думать о чем-то, кроме скорби по брату и нежности к никогда не ее мужчине, затапливающих целиком. облизывает прокушенные губы, чувствуя солоноватый привкус крови во рту, который тут же запивает вином. не может исполнить его пожелание и попытаться распробовать нотки кислинки, определить выдержку: вкусовые рецепторы будто тоже шокированы ее состоянием, но алкоголь способен неплохо затуманить разум, и она стремится к этому состоянию с самоубийственным упорством, как испытывающий жажду путник в пустыне стремится к желанному оазису. несмотря на то, что в ее состоянии не стоит злоупотреблять вином, а они с амелии уже успели выпить сразу после того, как ребекка осознала, чье именно тело вызывали осматривать. несмотря на то, что с таблетками, которые исправно пьет по будильнику уже несколько месяцев, алкоголь сочетается плохо. несмотря на то, что александр может подумать о ней, особенно если учитывать, что впервые встретились, когда была так неприлично пьяна. ей просто хочется сбежать из реальности, в которой ее брата больше не существует — не самый ужасный путь для себя избирает: не хуже множества других путей, которыми пользуются скорбящие. если кто-то хочет, пусть укажет менее болезненный, а она не знает, как еще лучше будет поступить. выпивает содержимое бокала залпом, и крутит его в руках. смотрит на то, как от стекла отражается свет ламп, каким глубоким красным отливает несколько капель вина на дне. сколько нужно выпить, чтобы действительно утопить свое горе на дне бутылки? сколько нужно выпить, чтобы довести кисту до разрыва, ведь тогда получится уже ничего не чувствовать — ровная линия на мониторе в реанимации, показывающем сердечный ритм? смерть всегда приносит блаженное успокоение — скорбь остается живым, а не умершим. 
— сказать ей завтра. узнать, когда мне выдадут тело. перевезти тело в балтимор для захоронения. столько суеты, — голос звучит монотонно и глухо — выпитый и сухой, как записанный на пленку с помехами. первая волна истерики отходит на второй план, сменяясь выцветшим безвкусным равнодушием. смерть — это всегда огромное количество бюрократических заморочек, необходимости в краткие сроки организовать похороны, договориться со священником из ближайшей к нужному кладбищу церкви и выбрать гроб. в ее случае еще перевезти тело с западного побережья на восточное, оформив множество разрешений. так много проблем, требующих решений, и одно большое желание забиться в уголок, чтобы никто не нашел. будто играет в прятки с реальностью, желая остаться на ее задворках: неопознанная, не найденная, оставленная в покое наедине со своей болью и своим горем. трет красные от слез глаза, пока их не начинает щипать. часто моргает, продолжая цепляться за пустой бокал, который ей снова вряд ли наполнят: александр с упорным рвением следит за тем, чтобы она не пила слишком много в его присутствии — подобная забота цепляет, но идет в комплекте с отравляющим внутренности сомнением. все дело ведь в том, что его жена умерла от болезни, связанной с мозгом? вселенная любит дурацкие шутки — подкидывает ему ту, кто так похож на того, кого когда-то любил, да еще с риском разрыва кисты головного мозга, если лечение не поможет, а с операцией они опоздают. вот только говорить на эту тему до одури страшно. страшно услышать ответ, которого знать не хочет. потому мягко сворачивает любую тему, затрагивающую их схожесть, относящуюся к той, далекой и недостижимой, уровень которой никогда не сможет достигнуть в чужих глазах, оставаясь всего лишь пародией, фикцией, позволяющей вытащить на свет драгоценные ностальгические воспоминания. уже действительно пора прекращать влюбляться в неподходящих для этого мужчин — это становится болезненной и крайней неприятной в перспективе традицией. 
александр встает и подходит к роялю, и становится будто бы холоднее. она тянется вперед, чтобы убрать пустой бокал на столик, поставить рядом с его, и плотнее кутается в халат, когда комнату начинают заполнять первые звуки. он играет для нее, бережно касаясь пальцами клавиш, а ребекка забывает, что нужно дышать, когда понимает, что именно за произведение выбирает. лунная соната. бетховен. внутренний трепет вырывается дрожью и мурашками, пробегающими по спине от затылка до самого копчика. она смотрит на его идеальную осадку, поставленную кисть, чувствует трагическую безнадежность мелодии, к которой прибегает в самые темные минуты отчаяния, чтобы найти хоть немного света для себя, способного отогнать ее ночные кошмары, как это делает ночник. а внутри что-то продолжает биться на множество осколков, которые уже вряд ли получится найти и смести в совок. александр поворачивается и смотрит на нее, пока пальцы продолжают играть — только опыт способен дать такую четкость исполнения без необходимость заглядывать не то что в ноты, но даже на инструмент. соскальзывает призраком с дивана, босыми стопами по полу, как один из детей, которых уводит крысолов с помощью игры на дудочке. сначала встает за его спиной, останавливаясь, когда ногами врезается в скамейку перед инструментом, все еще делая вдох через раз. как он мог почувствовать, что это именно бетховен? именно незатейливая соната, не являющаяся чем-то сложным и важным в мире музыки? садится с ним рядом, поправляя рукава, закатывая их выше, оголяя изящные запястья с витиеватой вязью бук татуировки поверх старого шрама. вклиниться в процесс исполнения получается крайней легко: сама помнит это произведение от и до. каждая нота живет в ее сердце, оттого прикрывает глаза, прислоняясь плечом к его плечу, потому что так этого хочется, а не потому что нет места для того, чтобы разместиться. скорбный мелодический малоподвижный голос всего произведения ритмически почти совпадает с линией баса и заставляет все внутри дрожать, будто стоишь на вершине горы под порывами шквального ветра, пытающегося скинуть вниз, и когда они доходят до адажио, она сама замирает, задерживая дыхание, чувствуя, как реальность замирает на несколько мгновений, прежде чем наступает ощущение приятного опустошения, возникающего после буйной истерики и рыданий. последние такты — сосредоточие величественной силы, покоряющей и укрощающей, и когда их последние отзвуки доживают в пустоте комнате, ребекка продолжает касаться кончиками пальцев клавиш, чувствуя умиротворение, пусть зыбкое и отдающее чем-то неправильным, чем-то предательским, точно обязана биться в истерике по айзеку, но не делает этого, а значит, предает свою любовь к нему.
— тебе наверное известно, что эту сонату очень любят новички: она завораживает их, но уходит в тень, когда в процессе обучения они встречают более сложные произведения, больше способные очаровать, чем это не совсем типичное произведение бетховена, — говорит тихо, облизывая губы и медленно открывая глаза, поворачиваясь к нему с мягкой улыбкой, все еще преисполненной трагедии и отчаянием, кои находят отражение и в ее взгляде, но уже без той истеричной остроты, которая присутствовала в ней ранее. практически с любовной нежностью проводит пальцем по корпусу рояля, чуть наклоняя голову вбок, точно пытаясь все рассмотреть под несколько другим углом. — я так и не разлюбила ее с тех времен, когда была новичком, еще толком не умеющим верно держать кисть. раз за разом я заставляла моего преподавателя заканчивать занятие именно лунной сонатой, раз за разом играла ее каждый раз в своей жизни, когда чувствовала себя одиноко или печально. и когда год я не играла из-за травмы, я слушала ее на повторе. бесконечный круговорот одних и тех же нот, от которых моя мама сходила с ума, требуя, чтобы я хотя бы использовала наушники, — ухмыляется с легким налетом смеха, хоть воспоминания о том времени омрачены болью и травмами, следы от которых до сих пор еще ноют. позволяет себе невиданную дерзость, думая, что скорбь оправдывает ее: накрывает его ладонь своей, чуть сжимая сильные теплые пальцы в жесте немой благодарности, какую едва ли сможет высказать словами хоть когда-нибудь. — спасибо тебе за это, александр, — медленно убирает руку, разрывая прикосновения и чувствуя себя воровкой, которая пользуется ситуацией и присваивает себе чужое. чуть неловко отодвигается, убирая влажные волосы за ухо, чувствуя усталость, вызванную сильными эмоциональными переживаниями. веки кажутся опухшими и неподъемными. — ты снова столько делаешь для меня, но, пожалуйста, можно я останусь здесь до утра? — смотрит немного виновато, в очередной раз чувствуя себя неловко рядом с ним. за свою слабость. за свою неспособность решать собственные проблемы самостоятельно. — думаю, ты прав: после сна все станет немного лучше.

Отредактировано Rebecca Moreau (2020-09-20 19:18:43)

замирает, когда речь заходит о ее руке — его наблюдательность до сих пор поражает, как нечто, что редко встречается в людях, которым, казалось бы, нет нужды обращать внимание на многие детали. кто-то вроде нее или ее коллег рано или поздно скатываются в паранойю, рассматривая и подмечая вещи в повседневной жизни, которые не должны волновать. сама при встрече с новыми людьми описывает их для себя так, будто те лежат на хромированном столе для вскрытий под ярким светом бестеневых ламп. александр же и без профессиональной деформации видит куда больше, чем порой говорит или показывает — ребекка уверена в этом, чувствует это кожей. видит ли он все ее метания? ее эгоизм? ее бесплодные попытки не провалиться в темную яму неразделенных чувств? если видит, то считает ли ее такой же жалкой, какой видит сама себя? становится неловко и будто бы стыдно. хочется прикрыть шрам на запястье ладонью, точно таким образом можно заставить его поверить, что ничего не было. что нет никаких шрамов и витиеватых букв татуировки — fear is the mind-killer — как нелепая насмешка над тем, насколько часто позволяет страху взять над собой верх, сдаваясь ему во время ночных кошмаров. сдаваясь ему сейчас, когда снова ведет языком по искусанной губе, точно вкус крови, ощущаемый во рту, — соленый, ржавый — способен хоть немного прочистить голову. но разве она может быть чистой, когда в воздухе все еще витает отголосок только что сыгранных на двоих нот — это нечто интимное и близкое, проникающее под кожу, зудящее жаждой коснуться его лица. приложить ладошку к щеке и просто смотреть в глаза, потому что темноты его зрачков не боится — та наоборот интригует. что он видит в ней? что он видит сейчас? проблему, от которой не может отмахнуться, потому что слишком хорошо воспитан? копию покойной жены, по которой скучает так сильно, что ищет отражение ее образа повсюду? маленькую и глупую девчонку, решившую позариться на чужое, будто имеет на это хоть какое-то право? 
— это был сложный перелом, — отвечает тихо, потому что между достаточно чего-то близкого и острого, чтобы не делать тайну изо всего, пусть оставляя полную версию событий исключительно для себя. всегда оставляет ее исключительно для себя, позволяя два десятка лет гнить под ребрами, отправлять всю ее сущность. в любом случае и без того кажется себе жалкой, чтобы давить на жалость слезливой историей о том, как двадцать лет назад одна глупая девочка возвращалась домой, сократив путь через подворотни, а в результате чуть не умерла, лишившись невинности самым жутким способом из возможных. от одних только этих воспоминаний начинает тошнить, но игнорирует эти ощущения. — есть так много вещей в музыке, написанных только для левой руки, но никто не пишет только для правой. в итоге в профессиональную музыку вернуться было крайне сложно, — вот только дело было не в долгом восстановлении, не в том, что значительно за год отстала в умениях от других юных музыкантов, с которыми когда была на равных: ее преподаватель был бы счастлив наверстать с ней все, что пропустила, практически начиная с нуля, но она не чувствовала себя достойной. не прикасалась к инструменту, потому что казалось, будто испачкает белоснежные клавиши, будто осквернит саму святость музыки, если станет играть хотя бы собачий вальс. только слушала. долгое время только слушала, прежде чем снова начала играть — исключительно для себя и иногда для кого-то близкого. гораздо позже начала пытаться обучать других: сначала ради дополнительного заработка во время обучения, а затем ради удовольствия. ей кажется, что он может разочароваться в ней, если узнает — страшится этого, потому что отчасти разочарована в себе сама уже долгое время.
александр, как всегда, безупречно галантен, когда встает первым, когда подает ей руку, которую принимает, потому что это прекрасный повод снова почувствовать тепло его ладони — обоснованный, безликий, без лишних намеков. точно не может встать сама. пользуется чужой любовью к соблюдению этикета для удовлетворения собственных наивных желаний, отчего чувствует укор совести. разве правильно, что по коже будто пробегают электрические заряды от его совершенно обыденных прикосновений? разве правильно чувствовать, как сердце пропускает удар, а в легких задерживается выдох? смотрит на него украдкой, пока идет следом в гостевую спальню: конечно, в такой шикарной квартире есть гостевая спальня, чтобы гости спали в отдельной кровати, а не на диване. у него мужественное, но интеллигентное лицо, которое не портят морщины — есть мужчины, которым идет возраст, будто жизненный опыт добавляет в образ больше ощущения наличия внутренней силы. силы, кою точно сдерживает, как сдерживается всегда, и оттого лишь сильнее видится скалой посреди бушующего моря. непоколебимым островком спокойствия, рядом с которым получается расслабиться и почувствовать себя в безопасности. в одиночестве своей пустой квартире в компании кота иногда становится так страшно, но сейчас, рядом с ним словно не боится даже теней, прячущихся в углах. шепчущих и смеющихся над ней.
— нет, все в порядке, спасибо, — отвечает поспешно, хотя часть ее хочет закричать "просто обними меня, вот что мне нужно", но сдерживается, снова кутаясь в его халат — достаточная замена теплым сильным рукам. единственная замена, на которую может рассчитывать. которая может принадлежать ей. нельзя быть слишком жадной и эгоистичной, иначе санта на рождество положит в носок угольки, если доживет до этого праздника. — спокойной ночи, александр, — отзывается эхом и мягкой улыбкой, затухающей, когда за ним закрывается дверь. в темноте снова становится неуютно, так что включает лампу на тумбочке. комната обставлена со сдержанным вкусом — ничего лишнего или избыточного, и бекка чувствует себя здесь лишней: у нее нет аристократических корней или внушительного счета в банке. она обычная, каких много: одинокая женщина далеко за тридцать, делающая смыслом своего существования работу, потому что с личной жизнью не складывается. у нее есть кот и вероятность смерти в любой момент времени: некоторые не имеют и этого. обхватывает себя руками, как обнимая, и подходит к окну. несмотря на усталость, спать хочется не так уж и сильно, и она смотрит на расстилающийся перед взглядом город: мерцающий множеством огней, живой и практический волшебный — сама словно оказывается в странной сказке, где что-то светлое и приятное мешается с ужасом и болью потерь. закусывает губу, когда мысли снова возвращаются к брату. отчаяние, как океанские волны, то наступает, то отступает. сворачивается калачиком на краю кровати, кутаясь в халат и намеренно игнорируя даже покрывало. смотрит в окно на темноту ночного неба с редкими брызгами звезд, пока глаза окончательно не закрываются и не проваливается в сон.
ей кажется, что кошмары не оставят ее в покое, но, видимо, психика все еще настолько шокирована, что спит до самого утра без сновидений, пока солнечные лучи не будят ласковыми прикосновениями к лицу. она морщится, потирая глаза, не сразу понимая, где находится, но после осознание жестокой реальности накрывает подобно цунами. ребекка делает глубокий вдох, а затем, аккуратно поправив покрывало на кровати, чтобы воссоздать ощущение, что никто на ней не спал, приоткрывает дверь, выглядывая. никого нет, но в воздухе отголосками витают запахи свежесваренного кофе и будто бы выпечки. вспоминает, где находится ванная, и идет туда: наверняка выглядит еще более помятой, чем вчера — представать в таком виде будет не самой лучшей идеей. смотрит в зеркало, где видит отекшее после сна, усталое лицо с темными кругами под глазами, взгляд коих по-прежнему таит в себе отпечаток трагического отчаяния. жуткое зрелище, на ее взгляд. умывается холодной водой, перевязывает халат, взбивая пальцами волосы, растрепанные, спутанные. полощет рот и возможно может считаться практически проснувшейся, когда заглядывает на кухню, где вовсю уже орудует александр: четкость движений завораживает, и она замирает возле двери ненадолго, любуясь тем, насколько ловко у него получается переворачивать блинчики — в воздухе, ловя обратно на сковородку. он весь будто бы недостижимый: верхняя полка, до которой не получится дотянуться с ее-то ростом. — доброго утра, — приветствует и легко улыбается, садится за стол, на который он уже ставит замечательно пахнущий кофе. — у меня нет определенных предпочтений: главное, чтобы без кленового стропа. да, кофе подойдет больше, благодарю, — обхватывает чашку пальцами, понимая, что должна чувствовать тепло, но не ощущая ничего: видимо, снова начинаются проблемы с чувствительностью — в некотором роде уже привычная проблема, с которой смиряется так же легко, как с необходимостью пить лекарства по расписанию. только собирается сделать глоток, как лэнг говорит о том, что хочет поехать в балтимор с ней. рука от удивления дергается, и кофе проливается на столешницу. бекка поспешно хватает салфетки, чтобы убрать светло-коричневую лужицу на столе, непонимающе смотря на него. даже толком ничего не успевает возразить, а он продолжает говорить — серьезные, вызывающие трепет и шок, заявления, от которых в горле встает ком и не удается толком вздохнуть.
смотрит с каким-то практически доисторическим испугом, похожая на застывшего на трассе олененка, загипнотизированного светом фар несущегося на него автомобиля: столкновения не избежать. — александр, пожалуйста, — тихо шепчет, комкая в пальцах мокрую салфетку, и совершенно неясно, о чем конкретно его просит. не давать ей ложных надежд на то, что является кем-то большим, чем попыткой возродить ушедшее прошлое? быть смелее, чем она и не дать ей сбежать, как делает всегда, когда чего-то боится? не смотреть так пристально и откровенно, неожиданно поднимая тему, которую сама бы никогда не осмелилась поднять? не говорить так, будто между ними может быть что-то большее, нежели разговоры о музыке и искусстве? подойти и молча обнять, потому что она чувствует себя так, точно пол провалится под ногами? сама едва ли знает ответы, но не хочется попасться в ловушку из своих же иллюзий, в которую обязательно попадется, потому что с ней не происходят подобные вещи, а если и происходят, то заканчиваются катастрофой. проще собственноручно сразу вырвать любые намеки на надежду из себя с корнем, чем избавляться от проросшего внутри чувства, когда все в очередной раз развалится. укладывает руки на стол, поджимая ногти к ладоням, и плечи как-то устало и резко опускаются вниз, когда делает длинный выдох: грустная и поникшая, опускает голову, смотря на чашку. — пожалуйста, — снова повторяет эхом, — не надо давать ложных надежд. меня так часто принимали за ту, кем я не являюсь, что я вряд ли выдержу, если это случится еще и с тобой, — жмурится, продолжая смотреть вниз и не рискуя поднять на него глаза, чтобы попытаться понять, какое выражение на его лице в настоящий момент. ей страшно увидеть там жалость, или снисходительность, или что угодно, указывающее на то, что она всего лишь глупая девочка, обманувшая саму себя.
бекка это все уже проходила: принимающих ее жесты и слова за флирт и намеки на что-то большее, значимое для просексуалов, но не имеющее для нее никакого значения. не верящих в то, что она пытается объяснить. теперь вот влюбляется в того, кто видит в ней образ погибшей жены, и пусть она хочет верить александру сейчас, пусть жаждет этого так сильно, что хоть вскакивай с места, чтобы прижаться к сильной спине, утыкаясь носом, и так стоять, пока он продолжает готовить, но не может себе позволить и дальше обманываться: призрак его жены витает вокруг него, обвивается обручальным кольцом вокруг его пальца — есть ли здесь для нее место? действительно ли есть для нее место в его сердце, или он лжет самому себе, или ей? но даже так ей не хочется ехать в балтимор в одиночестве, хоть и чувствует, что соглашаться с его решением на этот счет будет крайне неправильно. какая она все же эгоистка: пользуется своей схожестью с его женой, его воспитанием, принимая помощь и позволяя решать свои проблемы. — тебе необязательно ехать со мной на похороны: я смогу справиться с этим. да и сколько можно давать тебе решать мои проблемы — это практически наглость с моей стороны, — усмехается кривобоко, все же поднимая на него взгляд нерешительно и грустно.

все невысказанные слова гниют в ней, отчего давится продуктами разложения, но лишь плотнее смыкает губы — решительная линия молчания, как если бы ей их зашили. страх руководит ее миром, принимает бразды правления с легкостью и какой-то застарелой привычкой, нашептывая на ухо, что с ней не может такого происходить. что она не может быть ценна для александа, какие бы слова не произносил, как бы сильно они не цепляли тонкие, пронзительно звенящие при касании струны души. потому что не может быть так с ней, потому что призрак его жены все еще близок — разве может протянуть руку и забрать у мертвой то, что ее по праву, но признаку изящного обручального кольца на его пальце? разве имеет право? ей бы найти в себе силы, чтобы, наконец, начать сражаться за то, что он кажется важным и дорогим, но в висках судорожно бьется совершенно иррациональная паника, гулящая в шуме пульсации крови: ничего не угрожает, однако сбежать хочется. стремительно, абсолютно невоспитанно, оставляя на тарелке остывать выглядящий безумно вкусным завтрак, но для дегустации которого нет никакого аппетита. от стресса в принципе пропадает желание запихивать в себя хоть какую-то еду, но в другой ситуации хотя бы из вежливости попробовала, если бы они говорили сейчас о чем-то нейтральном, например.  александр ведет себя идеально, как и всегда, без излишней эмоциональности, будто все эмоции и их нервное, жалкое выражение досталось ей. он же — высший уровень от сервировки тарелки с искусно политыми соусом блинчиками до выверенности фраз и поведения. не нарушает ее личное пространство, вот только бекке все равно кажется, будто он застрял занозой под кожей — не вытащить без глубокого болезненного надреза. а надо ли вытаскивать? разве не сама позволила всему зайти так далеко, когда поддалась малодушному искушению и дальше наслаждаться его обществом и вежливой заботой, пусть даже в дружеском ключе? но прямо сейчас его фразы уже нельзя трактовать двусмысленно, делать вид, что всего лишь придумала себе какую-то сказку и сама поверила.  александр, как всегда, четкий и прямолинейный, пусть тон голоса мягкий, будто бы разговаривает с глупым, но любимым ребенком. впрочем, бекка и правда чувствует себя ребенком рядом с ним: дурным, невоспитанным, ведущим себя безобразно. ей бы хотелось заполучить хоть капельку его смелости, чтобы говорить обо всем, что мечется в реберной клетке, чтобы уже внести окончательную ясность в происходящее, а не откладывать тяжелые, стыдные разговоры куда-то на потом. это, как минимум, нечестно по отношению к нему. но задача куда труднее, чем может показаться на первый взгляд, и во рту пересыхает от волнения и какого-то восторженного трепета: в конце концов она ведь нравится ему, ведь так? не за разрез глаз, такой похожий на кого-то другого, не за форму лица — красочный сон, ставший явью. вот только как сильно ранят осколки, на которые тот разлетится, когда жизнь в очередной раз щелкнет ее по носу, как делала всегда? страшно поверить в то, что счастье может быть так запредельно близко.
моро вцепляется в чашку с кофе, как в спасительный круг, но не может отвести взгляд от его лица, пока говорит, будто это поможет набраться хладнокровия и спокойствия, будто все тело перестанет вибрировать так, точно ей нужно быть за многие метры до этого места — от него. — дело не в твоем возрасте и не в тебе, — качает головой, улыбаясь грустно, устало и смиренно, чуть прикрывая глаза: если долго смотреть на солнце, то можно ослепнуть, а он так блистает в своей невозмутимости, сидящий рядом с ней, что становится практически больно физически от осознания, насколько она ему не подходит по бесчисленному множеству параметров — с легкостью получается составить целый список в своей голове. сколько раз должна почувствовать себя неподходящей, чтобы уже прекратить пытаться влезть на чужое место? но соблазн так велик, как и желание называть его кем-то большим, чем просто друг, с которым так приятно вместе ходить в оперу и разговаривать о музыке, насчет коей их вкусы сходятся столь часто, сколь и расходятся, оставляя возможность для бурных, но интеллигентных споров, приносящих ей истинное наслаждение. позволить ему быть рядом на похоронах, во время официальной процедуры опознания — соблазн еще большой, потому что от одной мысли о том, что рядом с ней во время того хаоса, в который наверняка превратятся похороны благодаря ее матери, будет он, появляется вера в то, что действительно справится с этим. сможет пережить и найти в себе силы находиться в пределах квартиры, где последние годы жила вместе с айзеком. александр хочет этого тоже, если верить его словам, которыми при ней никогда не бросался на ветер, но внутри все равно что-то буйно и совершенно глупо протестует. по-прежнему кажется, словно обманывает его, выдает себя за кого-то другого — даже не за его жену, а какую-то более правильную, нормальную по меркам этого мира версию себя. делает глубокий вдох, но получается рвано, практически свистяще.
он дает ей шанс для отступления — как и всегда. слишком воспитанный, чтобы давить или грубо настаивать, и хотя бы в качестве благодарности за это не видит для себя права воспользоваться этим шансом, спрятать голову в песок, как всегда делает в любых ситуациях — тупиковая тактика поведения, будто проблемы имеют свойство разрешаться сами собой, пока она их игнорирует. обычно все произошло наоборот — обычно все выходит из-под контроля, а после погребает ее под завалами, ставшими следствием взрыва. все ждет кого-то, кто укажет верный путь, вместо того, чтобы действовать. — мне кажется, с моей стороны будет неправильно прекращать этот разговор вот так, по сути сбегая от него, пусть я и не такая смелая, как ты, чтобы с такой легкостью говорить обо всем, что между нами происходит. это будет честно по отношению к тебе, — губы трогает печальная мягкая улыбка, и она снова качает головой, пусть и отводит взгляд от его лица, чувствуя, что если станет смотреть ему в глаза, однозначно не сможет вымолвить ни слова. в ней нет силы — особенно сейчас, когда отчаянная скорбь по брату выжидает момента, чтобы захватить ее разум, но ради понимания того, что будет правильным в их ситуации, берет себя в руки, точно готовится к непростому вскрытию. юркий язычок облизывает губы. бекка смотрит на плиту, на которой остывает сковорода, на которой он готовил блинчики, продолжая держаться за кружку с кофе, как утопающий хватается за спасательный круг.
— мне нравятся наши встречи. обсуждать музыку, спорить о ней, ужинать после закрытия в твоем ресторане — это как оказаться в сказке, понимаешь? ты похож на мечту, на недостижимый идеал, и у меня не было ни шанса не влюбиться в тебя, — чуть смущенно замолкает, продолжая смотреть на все, кроме него, потому что иначе точно сбежит. — наверное, я влюблена в тебя с того момента, как ты остался ждать меня в больнице, чтобы проводить домой. я поступала эгоистично эти два месяца, пользуясь своим сходством с ней, хоть и не стремилась занять ее, — интонационно выделяет слово, упоминая его покойную жену, — место в твоей жизни. мне просто хотелось быть рядом, получить немного того, что, как я думала, никогда не станет мне принадлежать, — снова делает глубокий вдох, медленно поворачиваясь к нему, и сразу появляется такое ощущение, словно сердце вот-вот выпрыгнет из груди. — проблема в том, александр, что ты нравишься мне, но я тебя не хочу, — кривобоко улыбается, смотря в свою чашку: сказав "а", нужно говорить и "б" — отступать больше некуда. бекка не любит обсуждать этот неловкий момент, но не считает возможным для себя врать об этом. — ты шикарный мужчина, который наверняка не жалуется на отсутствие женского внимания, но ты не возбуждаешь меня в сексуальном плане. честно говоря, меня никто не возбуждает. я — асексуал, и мне не интересен секс: из-за этого вся моя жизнь —  история о том, как сексуальная ориентация может испортить любые отношения, и потому мне безумно страшно так просто принять твои чувства, даже если исключить из уравнения факт моей схожести с ней. я люблю объятия и поцелуи, но обычно их воспринимают исключительно как прелюдию. иногда мне просто не верят. думают, что мне нужно лечить голову или тело. что я вру, придумываю нелепые отговорки для того, чтобы отшить. видят в действиях и поведении сексуальные подтекста, которых там нет. но это то, кем я являюсь и кем не могу не быть, а потому не хочу врать тебе, или вводить в заблуждение, или притворяться. вот, собственно, и все, — неловко дергает плечами, закрывая лицо руками, локтями упираясь в столешницу, наплевав на то, что это наверняка недопустимо по этикету.
наверное, после признания должно стать легче: некоторые секреты обязаны выходить наружу, чтобы не сводить с ума своих обладателей, но ей ничерта не легче. возраст не является обязательным показателем значительного снижения либидо, а за последнее время так часто обжигалась на молоке, связываясь с мужчинами, значительно младше нее, что теперь дует на воду и чувствует себя трусливой дурой. почему ей нужно позориться именно на его глазах, всегда на его, начиная с момента знакомства и до этого стыдливого, неловкого признания, от которого, кажется, краснеют мочки ушей? но по крайней мере если все закончится прямо сейчас, то не будет так больно, как если бы все затянулось: хвост лучше рубить сразу, а не по кусочкам. сердце продолжает стучать, как бешеное, и в ответ на стресс начинает болеть голова — вот теперь действительно настал отличный момент для того, чтобы уйти, но будто прилипает к стулу. наверное, всего происходящего с братом, с александром и правда слишком много для ее психики. хочется попросить его все забыть, но к чему тогда был весь этот сложный, напряженный разговор? срывать пластырь, присохший к ране, поначалу всегда больно — нужно лишь перетерпеть.
— и я хочу, чтобы ты поехал со мной в балтимор. рядом с тобой я чувствую себя в безопасности, и сейчас мне это нужно, как никогда, — признается тихо, не совсем уверенная, что он сможет хоть что-то расслышать, наконец, отрывая ладони от лица, чтобы все-таки посмотреть на него в ожидании приговора или хоть какой-либо реакции.