Сытое тепло медленно расползается по телу, и Кэйа балдеет, как ленивый домашний кот, щедро прикормленный сметаной; он неторопливо подставляет щеки под бледно-красные лучи закатного солнца и осоловело прикрывает глаза, наслаждаясь не только вкусной трапезой, но и погодой. Со вчерашнего вечера по городу носилась буря, огрызалась и скалилась, щерилась, билась крупными дождевыми веревками в стекла, злым голодным ветром ломала ветви и ставни, а сейчас успокоилась, сменилась ясным небом и ласковым солнцем. Оно за горизонтом почти, но все равно греет, на прощание касаясь сонного города красным заревом. Кэйа, когда приоткрывает глаза, встречается взглядом с Маргаритой, хозяйкой таверны, и обворожительно ей улыбается, а сам думает о том, что волосы у нее слишком блеклые, бледные, серые; серые, как и она сама. Ему больше нравится, когда ярко, как живописное закатное зарево, как терпкое красное вино, как…

Маргарита напоминает, что стрелки часов приближаются к восьми вечера; Кэйа попросил следить ее за временем, потому что сам не в состоянии, потому что время его предает – и предавало всегда, особенно, когда в бокале плещется излюбленное вино. Кэйа благодарит ее очередной дежурной улыбкой [однажды, в далеком прошлом, Дилюк насчитал у Кэйи двенадцать таких улыбочек] и расплачивается. Пора идти, долг зовет, труба тоже.

Он опаздывает, конечно, но не то, чтобы сильно об этом тревожится. Любое опоздание – каверзный камень в огород Дилюка, окруженный высоким неприступным забором, вздернутая бровь на его лице, неодобрительно поджатые губы или хотя бы тихое, хриплое «гм». Этого мало, чертовски мало, невыносимо мало, но на безрыбье и рак рыба; Кэйа довольствуется этими ничтожными крошками, которыми жадно, алчно делится Дилюк, напоминая о собственном существовании.

Напоминая о том, что все еще жив.
Напоминая о том, что все еще прежний.

И улыбается Кэйа вовсе не потому, что хочется, а потому, что кто-то же должен. И ему совсем не весело.

— Привет, привет, привет, — Кэйа появляется эффектно, в окружении стайки детей, увязавшихся следом. Дети любят Кэйю, люди любят Кэйю, и только Дилюк встречает его холодным безразличием и картинным равнодушием. Ну что за цаца, думает Кэйа, и улыбается еще шире; не на того напал. — Я просто подумал, что тебе неплохо было бы погреться на солнышке, мастер Дилюк, а то совсем бледный, вот и задержался в таверне, — беззлобно гримасничает Кэйа с видом своим самым дружелюбным, а потом подходит ближе и вкрадчиво заглядывает в глаза.

— Тебе, должно быть, интересно, почему мы отправляется на Драконий Хребет вечером? — ответа Кэйа не дожидается, потому что догадывается, каким он будет – безынтересным. — Дело в том, что разлом, который нас так заинтриговал, появляется только в определенный отрезок времени, с одиннадцати вечера и до часу ночи. От него, по словам очевидцев, исходит странное светло-голубое свечение. И, что самое любопытное, каждый, кто там побывал, испытал самые разные эмоции – кто-то испугался так, что поседел, кто-то вдохновился и по возвращении написал несколько чудесных картин, хотя никогда раньше не увлекался живописью, а один так и вовсе оголодал так, что потом неделю наесться не мог. Так что, мастер Дилюк, любопытное дельце? Разберемся?

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

— Да когда это я был безрассудным? — с напускной беспечностью отшучивается Кэйа и руки на груди скрещивает, смотрит на Дилюка с беззлобным вызовом в глазах. Вывести его на диалог, пусть даже на спор, нечто само собой разумеющееся, тлеющее на периферии сознания – или даже в груди, разгорающееся каждый раз при виде равнодушного лица и незамедлительно требующее выхода. Ну же, давай, обрати на меня внимание, поговори, поспорь, как раньше; помнишь, как в детстве ты прикладывал все силы, чтобы последнее слово осталось за тобой?

Но то было в детстве, а по ощущениям – в прошлой жизни, настолько сильно воспоминания размылись и расплавились, коррозировались под воздействием беспощадного времени; Дилюк на провокации не ведется, и Кэйа в ответ только молчит и жмет плечами с показным безразличием. Безразличие теперь неотъемлемая часть их жизни, оно ходит за ними по пятам, как мрачная тень ясным солнечным днем, тяжело дышит в спины и злорадно смеется, дразнится и выгибается, издевается.

Вот только безразличие у них разное, на друг друга совсем не похожее,
у Дилюка – настоящее, а у Кэйи – поддельное.

У Кэйи, кажется, вся жизнь поддельная, фальшивая, и сам он насквозь пропитан этой горькой липкой фальшью. Он позабыл уже, каково это, быть настоящим и искренним, честным хотя бы с самим собой – и тем более он позабыл, каково это, быть счастливым. А ведь он был таким, когда был брошен и найден, когда потерял старую семью – и обрел новую, когда понимал без слов единственного человека, который был важен и нужен, когда…   

Приходится взмахнуть головой, чтобы вытрясти из нее все лишние мысли: здесь и сейчас не время и не место для них. Кэйа вскидывает брови и недоуменно оглядывается по сторонам: ого, пока он предавался ностальгии, светлой и печальной одновременно, даже не заметил, как покинул пределы города. Дилюк идет впереди – отныне он всегда идет впереди, а не рядом – а Кэйа праздно плетется следом. Только изредка он нагоняет и равняется, оценивает настроение и принимается пространно болтать обо всем и ни о чем одновременно. Особенное внимание он уделяет вчерашней буре – нет, ну ты видел, видел, как она сломала клен возле фонтана?

Равнины сменяются полями, поля – лесами, леса – безлесьем; в тишине, которой так настойчиво держится Дилюк, время тянется, словно резиновое. Кэйа откровенно скучает – и находит себе занятие – считает попадающиеся под ноги камни, но ни одного не пинает, что вы, бог с вами, у него же сапоги стоят больше, чем весь Мондштадт вместе взятый. И сапогами этими он очень дорожит, поэтому относится с трепетом. Как и прочей своей одежде.

Он с видом своим самым педантичным поправляет густой белый мех на жилете, когда Дилюк заявляет, что пришли. Кэйа вскидывает брови – что, уже? – и с любопытством выглядывает из-за его плеча, оглаживает внимательным взглядом местность. Острые пики гор, пронзающее темное небо насквозь, припорошенная снегом земля, тощие крючковатые деревья, кривой разлом, недовольное лицо Дилюка… да, и правда, пришли.

— Нет, нет, ошибки быть не может. Это точно здесь, — Кэйа неторопливо огибает Дилюка с плеча и приближается к разлому, ловко приседает возле него на корточки и вглядывается вглубь. Говорят, если долго смотреть в бездну, то бездна посмотрит в тебя, но здесь и сейчас Кэйа ничего такого не чувствует. Он, нахмурив брови, поднимается с корточек и выпрямляется, разворачивается и встречается взглядом со своей личной бездной. Она непохожа на ту, что холодной смертью вьется внизу; эта бездна теплая, почти что горячая, ярко-красная, огненная.

Это не бездна. Это геенна.

Кэйа мгновенно, как по солдатской команде, понимает, что что-то не так. Изменений не видно, их даже не слышно – протяни ладонь, и коснешься пальцами все того же Дилюка. Но Кэйа видит, слышит и чувствует; он все понимает без слов.

— Дилюк?

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Напряжение нарастает с каждым мгновением, оно становится настолько тяжелым, что осязаемым, – протяни ладонь и коснешься пальцами; Кэйа не дурак – быстро смекает, что виной тому магия бездны. Сейчас таинственный разлом действительно светится мягким синим цветом, обманчивым и лживым, смеющимся; насмехающимся. Таким же цветом, если приглядеться внимательнее, блестят глаза Дилюка.

Это не его глаза.
И слова эти тоже не его. Кэйа верит в это, потому что хочет верить.

— Тише, тише, Дилюк, — Кэйа выставляет перед собой руки, пытаясь оградиться или даже отстраниться. Он прекрасно понимает, к чему все идет, и участвовать в этом вовсе не желает. Вот только его мнение не в счет, Кэйю никто не спрашивает; здесь и сейчас правила игры диктует бездна, а она хочет свежей крови, жаждет хлеба и зрелищ. Черт возьми, что же делать?

Дилюк бьет больно – не кулаком и не мечом, а словами; они острыми отравленными стрелами врезаются в грудь, впиваются и вгрызаются, выворачивают наизнанку, все органы наружу. Больно, больно, больно, но Кэйа терпит, потому что считает, что должен терпеть. Дилюк говорит правду, ту самую, что давно не давала покоя обоим, он избавляется от чудовища, которое мучительно выжирало его изнутри; он освобождается. И все бы ничего, вот только Кэйа вовсе не уверен, что освобождение, продиктованное злым мраком бездны, может обещать облегчение.

Что, если все станет только хуже?

Вину хочется принять. Покорно склонить голову, пасть на колени и по собственной воле взойти на плаху, не надышавшись перед смертью, и принять неминуемое наказание. Здесь и сейчас Дилюк судья и палач – и он был палачом на протяжении долгих бессчетных лет, с тех пор как случилось непоправимое.

Но все не так просто: вместе с осознанием вины приходят незваные противоречия. Кэйа действительно виноват, но не только он один. Ты тоже ошибся, Дилюк, когда не захотел выслушать, когда отвернулся и предпочел больше не замечать, когда оставил меня гнить в мрачном, тоскливом одиночестве. Знаешь, догадываешься хотя бы, как мне было паршиво без тебя? Кэйа чувствует себя жалким, низким и ничтожными, когда перекладывает ответственность на Дилюка, но ничего не может с собой поделать, это сильнее его.

Он не хочет быть виноватым один, когда виноваты оба.

— Дилюк, — Кэйа еще пытается до него достучаться, но тщетно: Дилюк не реагирует на слова и переходит к действиям. Приходится защищаться: уклоняться от голодного, как свора диких собак, огня, уворачиваться от взмахов кровожадного меча, убегать и прятаться. Какой позор, думает Кэйа, и прижимается спиной к стене в надежде, что Дилюк не заметит. Но лучше так, чем вступать с ним в бой. Кэйа не может, не имеет права, сражаться с Дилюком. Если он ранит его снова – теперь не душу, а тело – то точно сожрет себя заживо чувством вины.

И снова он думает в первую очередь о себе.
Самому от себя тошно.

Очередной удар двуручного меча достигает цели, и загнанный в угол Кэйа всхлипывает от боли. У него перед глазами все плывет и мажется, дыхание предательски сбивается, колени подкашиваются – слишком долго он бегал, прыгал, прятался – сколько прошло? два часа? больше? – еще и в итоге попался, подставился под удар, и тот прилетел прямиком в ребра, спасибо, что не распорол их к чертовой матери. Кэйа думает, что перелом ему обеспечен, и сжимает зубы. Он смотрит на Дилюка исподлобья – когда, когда ты придешь в себя? И боль вместе с бессилием медленно перетекают в озлобленность, подпитываемую обидой.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал!? Покаялся перед тобой? Да кому от этого будет проще? Сделанного не воротишь, да, я жалею, что так поступил, но, знаешь, ты тоже хорош – даже не дал мне возможности объясниться! Ты думаешь, мне было весело терять все, что между нами было? Ты думаешь, мне было легко? Нет, мне не было весело и легко, но ты так зациклился на себе – и на собственных чувствах – что совсем не подумал о моих.

Кэйа все-таки падает на колени, склоняется и сгибается, но вовсе не потому, что признает поражение, а потому что больно – и ноги не держат. Сейчас он, наоборот, хочет стоять прямо и ровно, наравне, но тело его предает.

— Поплачься папочке.

Слова срываются с окровавленных губ против воли хозяина, Кэйа мгновенно жалеет о сказанном, черт возьми, ну почему он такой глупый?! Проклятая гордость не дает ему сдаться так просто, вот только он еще не понимает,

что уже давно проиграл.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Почему, ну почему из всего сказанного ты услышал только последние слова?! Это жестокая шутка мироздания? Гнусная насмешка бездны? Чертов закон подлости? Или Кэйа просто-напросто настолько неудачник, что собрал все вышеперечисленное вместе? – и теперь он не понимает, не догадывается даже, что делать дальше.

Кэйа исподлобья смотрит на Дилюка, пришедшего в себя, и слова из себя выдавить не может, они все предательски застревают в горле тяжелым колючим комом. Он исподлобья смотрит на Дилюка – и сделать тоже ничего не может, тело ватное, непослушное, бесконтрольное. И только эмоции его не предают – они, злые и голодные, вгрызаются в солнечное сплетение, выжирают все изнутри, выжигают, оставляя после себя пепелище; больно, досадно, обидно. Невыносимо хочется повернуть время вспять и все исправить, не бросать этих ядовитых слов, но прошлого не воротишь – вот и живи с этим, капитан Ордо Фавониус. Тебе, впрочем, не привыкать.

Все это можно решить здесь и сейчас: взять и объясниться, извиниться, это ведь не так сложно. Но что-то тихое, едва слышное, отравленной змеей вьющееся на периферии сознания, вкрадчиво нашептывает: никому твои извинения не нужны. Дилюк отмахнется от них, как от роя назойливых мух, а ты только выставишь себя идиотом.

И Кэйа, придавленный поломанной гордостью, хранит напряженное молчание. И только взгляд его – ошеломленный, растерянный, потрясенный – выдает истинные эмоции.   

От помощи он отказывается коротким взмахом головы. Кэйа поднимается на ноги самостоятельно, хоть и с большим трудом, и выпрямляется, отряхивается и приводит себя в порядок с видом, словно ничего и не произошло. Искоса он поглядывает на Дилюка, тщательно следя за тем, чтобы их взгляды не пересекались – и снова, снова и снова жрет себя чувством вины. Дилюк, впрочем, не выглядит расстроенным, и от этого еще хуже. Неужели тебе не больно? Неужели совсем не обидно? Значит ли это, что тебе все равно? Нет, Кэйа знал, что безразличие отныне неотъемлемая часть их жизни, но не догадывался даже, что оно настолько сильное.

Губы саднят. Кэйа прижимает к ним запястье, опоясанное черной кожаной перчаткой, и стирает кровь рваным нервным движением, потом морщится. Ребра ноют, правое колено тоже. Кэйа, когда делает первый – проверочный – шаг, чувствует себя так, словно его пропустили через мясорубку, а затем заново собрали, но органы местами поменяли. И все же принимать помощь, опираясь на подставленное плечо, он напрочь отказывается: и так слишком много унижения для одного дня – да какого там дня – для двух с половиной часов.

И все-таки, к собственному разочарованию, единожды Кэйа спотыкается буквально на ровном месте. Инстинктивно он хватается за ближайшую опору, и этой опорой оказывается Дилюк, его спина в черном камзоле. Пальцы против воли хозяина сжимаются на ткани между лопаток, тянут, утягивают за собой, но Дилюк стоит прямо и ровно, даже не шевелится. Благодаря его стойкости Кэйа тоже сохраняет вертикальное положение, только спину лбом задевает, когда медленно выпрямляется. И от этого короткого прикосновения желудок сжимается в тугой тяжелый ком и делает сальто, камнем падает в пятки. Боже, боже, он слишком давно не стоял вот так близко, слишком давно не касался, не дышал родным – и одновременно чужим – запахом вина, огня и свободы.

На мгновение – всего на мгновение – Кэйю кроет. Он бессознательно задерживается возле чужой спины дольше положенного, сильнее сжимает пальцами ткань, словно за спасательный круг цепляется, и надрывно вздыхает. Он весь надрывный, когда рядом Дилюк, просто всегда мастерски скрывал это – актер ведь, каких свет не видывал. Но здесь и сейчас, после сожаления о содеянном, после обиды и злости, после того как сказал – и не был услышанным, Кэйа остается обнаженным в собственных чувствах и эмоциях. И ему не то, чтобы это нравится.

Приходится сделать вид, что во всем виноват кашель.
Хотя они оба прекрасно знают, что кашель здесь не при чем.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Возвращаться в Мондштадт сейчас, прямо посреди холодной кромешной ночи, Дилюк напрочь отказывается, он ничего не говорит, не предъявляет, просто делает привал, просто уходит за хворостом, просто разводит огонь. Где-то глубоко в душе Кэйа благодарен ему за молчание – и одновременно оно раздражает до дрожи, противные мурашки по коже; почему ты ничего не говоришь? Тебе нечего сказать? Это ведь ты, ты напал на меня, ты довел меня до такого плачевного состояния. Ты виноват в том, что на моих губах – запекшаяся кровь, мои ребра болезненно звенят, трещат и ноют, а ноги предают и не держат. Вслух, впрочем, Кэйа ничего не говорит и даже взгляд в сплошном ночном мраке прячет. Он не может во всем винить Дилюка – хочет, очень хочет, но не может. Никогда не мог. Перекладывание ответственности за содеянное на чужие плечи сулит небывалое облегчение, долгожданное избавление, но Кэйа еще не настолько низко пал, чтобы промышлять подобным.

Оранжевые языки пламени светят и греют, полюбовно гладят бледные щеки и блеклые руки; Кэйа неосознанно подставляется под теплые прикосновения, как изголодавшийся по ласке кот под ласковые хозяйские ладони. Его всегда влекло к теплу, к огню, хотя сам он – лед в первой инстанции. И цвет его любимый – красный, ярко-красный, броский и ослепительный, а вовсе не синий и даже не голубой.

Воистину, противоположности притягиваются.

Кэйа тяжело открывает глаза и медленно поднимает голову, нашаривает взглядом источник звука, когда слышит тихое копошение совсем рядом. Это Дилюк возится с травами, большую часть которых щедро скармливает Кэйе. Тот вскидывается, фыркает и морщит нос, отворачивается, но помощь все-таки принимает, хоть и с демонстративной неохотой, словно одолжение делает. А когда Дилюк отстраняется и садится возле дерева напротив, опираясь на широкий шершавый ствол спиной, то ловит себя на жалкой мысли: вернись.

Противоречия не столько выводят и раздражают, сколько утомляют; Кэйа дьявольски устал бороться сам с собой, с собственными мыслями и чувствами. И самое разумное решение, думается ему, взять перерыв. Не видеть Дилюка несколько дней – или даже недель – и успокоиться наконец, упокоить бушующие в груди эмоции.

С глаз долой – из сердца вон.

Именно поэтому Кэйа, как только приходит в себя, покидает Мондштадт. У него, как у капитана Ордо Фавониус, много дел – он откладывал их до последнего, потому что ленился или находил бесчисленные отговорки, а теперь решил сделать все и сразу. Во-первых, он наведывается на этот-чертов-разлом в сопровождении отряда – и от этого-чертового-разлома остаются одни лишь щепки; во-вторых, он громит четыре логова хиличурлов; в-третьих, он разбирается со странной бурей, которая вот уже несколько дней терроризирует городские окрестности. Поговаривали, что она не обычная, а подпитываемая магией бездны. Так или иначе, но от бури не остается и следа.

Работа здорово помогает, отвлекает от тревог, забот и волнений. Вот только Кэйа, когда сносит голову очередному хиличурлу, напрочь забывает о том, что в первую очередь он – человек, а уже потом рыцарь и капитан. Усталость берет свое и, не допросившись долгожданного отдыха, выливается в тяжелое переутомление. Жаром его тела можно плавить самые закостенелые льды Драконьего Хребта. И Кэйа, отлученный от службы, возвращается домой и снова останется наедине со своими мыслями и чувствами; со своими злыми голодными демонами.

Кэйа дремлет, когда в дверь стучатся. Он сонный и все еще больной, поэтому не сразу соображает, что стук настоящий, а не поддельный: воспаленное сознание последние два дня, особенно по вечерам, мастерски выдает желаемое за действительное. Растрепанный и одетый на скорую руку, с болезненно румяными щеками и c лихорадочно горящими глазами, Кэйа отворяет дверь и исподлобья смотрит на Дилюка, как баран на новые ворота.

— Мм, это ты, — и решительно захлопывает дверь прямо перед его носом.

За это, впрочем, мгновенно становится стыдно; Кэйа вздыхает и, наступив на горло собственной гордости, отворяет дверь снова и смотрит на Дилюка тяжелым мрачным взглядом.

— Я не дам тебе войти, если ты пришел без вина.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Осторожное, настороженное прикосновение все равно, что заряд статического электричества – не сильно, не больно, но пробирает до самых костей – и неминуемо выливается в короткое замыкание. Кэйа, когда Дилюк прижимает пальцы ко лбу, невольно замирает – и все замирает в нем, кажется, даже сердце предательски останавливается. Все замирает не только внутри, но и снаружи, и ветер, завывавший свою заунывную мелодию на флейте водосточных труб, вдруг смолкает, птицы тоже. Целый мир исчезает, рассыпается, растворяется во мраке ночи, оставляя Кэйю наедине с Дилюком, с его теплыми ладонями и с беспокойными глазами. Кэйа смотрит прямо и ровно, долго – и взгляда отвести не может. Что ты со мной делаешь? Как ты это делаешь?

На мгновение – всего на мгновение – Кэйа переносится в далекое прошлое. Рядом с усадьбой четы Рагнвиндров дремало озеро, большое и круглое, удивительно чистое. Его окружали горы, как неприступные стражи, и густые темно-зеленые ели. Кэйа любил там бывать, Дилюк тоже. Однажды они отправились на рыбалку, и Кэйа поскользнулся на берегу, упал в воду. Утро было раннее, холодное и промозглое, поэтому мальчишка простудился и слег с воспалением легких. И единственным человеком, который не отходил от Кэйи ни на шаг, был Дилюк. Он точно так же – аккуратно и заботливо – прижимал пальцы ко лбу, тревожно смотрел в глаза и перебирал волосы.

О Кэйе никто и никогда не заботился так, как Дилюк.
Ни тогда, ни сейчас.

— Я… — голос предает, и Кэйа давится кашлем. Он сам отстраняется, делая шаг назад, и теперь смотрит на Дилюка с нескрываемым недоверием. Что ты делаешь? Не конкретно сейчас, а вообще. Откуда внезапные перемены в настроении? Еще месяц назад ты не замечал меня, предпочитал делать вид, что я тебе не брат, не друг и даже не товарищ, а сейчас… что изменилось? Все дело в том таинственном разломе? Что же такого он показал тебе, раз ты так быстро и резко изменил свое отношение?

Вопросов много – и ни одного ответа; раздражает. Кэйа фыркает в голос и разворачивается, но, прежде чем отправиться на кухню, заходит в спальню и сдергивает с кровати одеяло. Оно тонкое, но теплое – нагретое жаром тела – и в него приятно кутаться; Кэйа заворачивается в одеяло с головой и в таком виде плюхается на стул, что стоит возле обеденного стола. Дилюк возится с чаем, бренчит чайником и чашками, звенит ложками, и Кэйа против собственной воли залипает на его сильной спине. Приходится приложить немало усилий, чтобы отвести взгляд и ответить, что сахара в этом доме нет, ведь Кэйа отказался от сладкого два с половиной года назад.

Терпкий аромат трав медленно заволакивает кухню, неторопливо пробирается в остальные комнаты, и Кэйа вновь переносится в далекое-далекое прошлое. В усадьбе четы Рагнвиндров были слуги, много слуг, но Кэйа всегда просил заваривать чай Дилюка, аргументируя это тем, что чай у него особенный. Ничего особенного в его чае, конечно, не было, он был даже хуже, чем у слуг, но Кэйе нравилось наблюдать за процессом. Еще больше ему нравилось осознавать, что Дилюк делает это только для него.

И Кэйа не думал, не догадывался даже, что когда-нибудь Дилюк заварит ему чай снова, после всего, что между ними произошло. Горький, терпкий, слишком крепкий, откровенно невкусный – неважно, главное, что сделанный руками Дилюка. Для него, для Кэйи.

— У меня были дела. Я все-таки капитан Ордо Фавониус.

Собственным словам Кэйа старается придать важности, статности, да что там, напыщенности, – но предательски закашливается. Горло першит, жжется и отдается неприятным ознобом по всему телу. Вид у него, наверное, сейчас самый что ни на есть жалкий, думает Кэйа, и тяжело вздыхает. Ладони, что обхватывают высокую глиняную чашку с приготовленным горячим чаем, дрожат против воли хозяина.

— Итак, мое время на вес золота. Зачем ты пришел? Явно не для того, чтобы приготовить мне чай.

И следом с мягким укором:

— Еще и без вина.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

— Я появлялся в других тавернах. «Доля ангелов» – не единственное место в городе, где можно выпить.

Чтобы сохранить остатки достоинства Кэйа приосанивается и подбородок вскидывает, расправляет плечи и смотрит на Дилюка сверху вниз, находясь на две головы ниже его, – и мгновенно, как по солдатской команде, закашливается. Тонкое стеганое одеяло сползает с плеч и падает на пол; раздражает. Кэйа рассерженно поджимает губы и нагибается, подхватывает одеяло, а когда возвращается в исходное положение, то обнаруживает Дилюка так близко, что дыхание перехватывает. Он стоит рядом, меж их телами не больше пары сантиметров, и смотрит в глаза. Кэйа смотрит в ответ – и взгляда отвести не может. Каждый раз он попадается в эту чертову ловушку невыносимых алых глаз – и каждый раз не находит в себе сил вырваться из нее.

В стекло бьет озлобленный порыв холодного ветра – кажется, собирается буря – и Кэйа мелко вздрагивает от неожиданности. Он быстро отводит взгляд и теперь смотрит за окно, там стремительно чернеет, тяжелеет небо. Эта вынужденная заминка позволяет немного собраться с мыслями.   

Кэйа медленно отстраняется, потому что знает: если он не отстранится сейчас, то не отстранится никогда, и чем дольше он тянет – тем сложнее будет. Он, когда отдаляется и прижимается спиной к стене, снова смотрит в глаза, взгляд – долгий, внимательный, пристальный. И настороженный. Да что происходит в твоей голове, Дилюк? Почему ты столько лет делал вид, что мы не знакомы, а теперь идешь навстречу? Ты не замечал меня, избегал, игнорировал – а сейчас стоишь на моей кухне и делаешь этот отвратительный, горький и терпкий, чай.

Дилюк говорит, что переживал, и Кэйа усмехается в голос. Очень смешно, хорошая шутка, я оценил. Но когда Дилюк подается еще ближе, когда встает меж раздвинутых в стороны ног и накрывает ладонями ладони, становится вовсе не до смеха. Время словно останавливается, пространство рассыпается, и сердце, бившееся спокойно и ровно, замирает, чтобы в следующее мгновение разогнаться до бешеных скоростей, того гляди, раскрошит ребра в мелкие острые щепки. Под ложечкой сосет и дыхание перехватывает, черт, черт, черт, что же происходит?

Ах, да, он же болен, дело определенно в болезни, в чем же еще.

— Я тебе не верю, — с готовностью подтверждает Кэйа и скрещивает руки на груди – подсознательно обороняется, отводит голову в сторону и с деланой важностью прикрывает глаза. Но стоит оказаться в кромешном мраке, отказаться от зрения, и все остальные чувства обостряются до предела, особенно обоняние; Кэйа втягивает носом запах Дилюка – такой родной и любимый, но одновременно чужой, – и против собственной воли меняет гнев на милость; безжалостно сбитая спесь осыпается на пол невидимой пылью.

Кэйа еще борется сам с собой, с собственными мыслями и чувствами, с противоречиями, хоть и на последнем издыхании, – и неминуемо проигрывает. Все, что в нем есть, тянется к Дилюку, всегда тянулось, просто в детстве воспринималось иначе. Больше нет смысла лгать самому себе: отвратительный чай – самый вкусный, алые глаза – самые красивые, а запах вина, огня и свободы – самый родной.

— Ха-а, — протяжно выдыхает он и открывает глаза, поворачивает голову и снова смотрит на Дилюка прямо и ровно, но с мягким признанием поражения во взгляде; да, ты победил, ты всегда побеждал – что в детстве, что в юности, что сейчас. Ты победил, и я тебе верю.

— Я тебе верю.

И Кэйа, ведомый желанием, сжимает пальцами мягкие ярко-красные волосы, свисающие с плеча, и тянет на себя, заставляя их хозяина наклониться. Когда Дилюк это делает, Кэйа, затаив дыхание, прижимается к его губам в сухом коротком поцелуе. Это не поцелуй даже, а прикосновение – осторожное, настороженное, проверочное – но до помешательства желанное. Я так давно хотел это сделать; я всегда хотел это сделать.   

И шепчет прямиком в губы:

— У меня жар. А у тебя какое оправдание?

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Ответный поцелуй неожиданный настолько же, насколько приятный; Кэйа, когда чувствует чужие губы на своих, с большим трудом душит тихий протяжный стон, бесстыдно рвущийся из груди. И в этом задавленном, затравленном мычании все: удивление, отрицание, торг и принятие, смирение и восторг, а следом – бесконечное, как тайны Тейвата, наслаждение. Кэйа бессознательно подается ближе, еще ближе и медленно приподнимается на стуле, обнимает Дилюка за шею, словно петлю набрасывает, и целует многим решительнее. От несмелости не остается и следа: Кэйа, дорвавшись до желанного, проталкивает язык в горячий влажный рот, оглаживает им десны и небо, задевает зубы и сплетается с чужим языком. Кэйа напирает, наседает и жмется грудью к груди, выгибается в пояснице и пропускает сквозь пальцы красные, как сам огонь, вихры, перебирает их и оттягивает. Дыхание сбивается, голова кружится, колени подкашиваются, черт, как хорошо, как приятно. А ведь они только целуются.

Дилюк давит, и Кэйа на негнущихся ногах валится обратно на стул, но рук не разжимает, утягивает за собой. Колено, упершееся в пах, сносит крышу окончательно и бесповоротно, и задушенный стон – тихий и хриплый, едва слышный – все же срывается с приоткрытых губ, разбивается о чужой рот. Кэйа предательски краснеет, мысленно уповая на то, что в тусклом свете кухонных свечей не видно его лица.

Ладно, у него же жар, если что, он спишет все именно на жар.
Вот только во всем виноват жар чужого тела.

Воздух меж ними стремительно нагревается и тяжелеет, почти что трещит по швам от нетерпеливого напряжения, как накаленное донельзя стекло, и Кэйа думает, что это напряжение самое лучшее, что случалось с ним в жизни.  Невыносимо хочется продолжения, прямо здесь и прямо сейчас, но Дилюк, черт бы его побрал, очень некстати прерывается и отстраняется. Кэйа наблюдает за ним из-под полуопущенных ресниц, взгляд у него плывет, как и он сам. Кэйа растрепанный и раскрасневшийся, разморенный и разомлевший, его грудь часто вздымается, белая рубашка безжалостно смята, а рот приоткрыт в немом ожидании продолжения.

Однако Дилюк продолжать не собирается, и громогласное «хватит» – прямое тому подтверждение. Кэйа хорошо знает брата, лучше, чем просто хорошо, поэтому понимает прекрасно, кому этот приказ адресован: в первую очередь – самому себе.

Проблема в том, что Кэйа с этим в корне не согласен.

Он провожает Дилюка демонстративно спокойным взглядом и медленно ведет языком по истерзанным губам, встает со стула и идет следом. В коридоре еще темнее – никто не догадался зажечь свечи – и только редкие вспышки молний, прорывающиеся сквозь кухню, нарушают кромешный мрак. Кэйа, когда Дилюк подходит к двери, подается ближе и жмется грудью к спине, пропускает руку под чужой рукой и огибает талию, забирается пальцами под рубаху и кладет ладонь на живот. Дилюк напрягается от прикосновения, и Кэйа тихо усмехается ему на ухо.

— И ты оставишь меня, больного и беспомощного, в тоскливом одиночестве?

Былое настроение – спокойное и одновременно напряженное – тает быстро, словно мороженое под знойным мондштадтским солнцем; Кэйа снова елейный и ласковый, кроткий и как будто послушный, но на самом деле – преследующий исключительно собственные цели. И глаза у него хитрющие, прямо как у лисы, завидевшей  курятник. Кэйа жмется губами к уху и горячо на него выдыхает, с самодовольным наслаждением наблюдая, как Дилюк напрягается – и как по белой коже разбегаются мурашки.

Этого хватает, чтобы быстро пересмотреть собственное поведение; Кэйа рывком разворачивает Дилюка к себе лицом, перехватывает его руки за запястья и вжимает их в дверь над головой. Он заглядывает в глаза напротив – а ты думал, я буду во всем тебе подчиняться? думал, буду плясать под твою дудку? – и сыто улыбается, ведет носом по носу, касается его кончика губами, трется подбородком о щеку.

Нравится осознание того, что Дилюк сейчас загнан в угол и даже не пытается вырваться.
Еще больше нравится то, что загнал его Кэйа.

— Ты никуда не пойдешь.

Кэйа без нажима оглаживает губами щеку, неторопливо спускается ниже и, оттянув пальцами освободившейся руки ворот белой рубашки, легко поддевает зубами кожу возле сонной артерии, ведет по ней языком.

— Ты же сам видишь, какая там погода.

Погода здесь, конечно, ни при чем.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Дилюк на провокации ведется, как ребенок на конфеты, и остается рядом; Кэйа торжествует, ликует, празднует очередную маленькую победку, но ничем не выдает собственных эмоций. У него, когда Дилюк перестает сопротивляться и подается ближе, сердце переворачивается, делает крутое сальто и тяжелым камнем падает в пятки, а потом, окрыленное, опьяненное очередным прикосновением, возвращается в грудную клетку и медленно наполняется сытым теплом. Он весь сейчас сытый, хотя в последний раз ел вчера вечером, – и он хочет еще.

Это действительно похоже на долгожданный прием пищи: когда съел что-то вкусное, отчасти запретное, остановиться сложно, почти невозможно. И Кэйа не хочет останавливаться, просто не находит в себе сил: он льнет к сильной груди теснее, обнимает за плечи крепче, исступлённо путается пальцами в растрепанных волосах и жадно жмется губами к губам. Дилюк напирает, идет в сторону спальни, и Кэйе приходится слепо пятиться в надежде, что удастся избежать столкновений с мебелью или со стенами. Но даже боязнь врезаться во что-то спиной не может заставить его оторваться от этих ласковых поцелуев, покрывающих все лицо, от мягких прикосновений и от горячего дыхания. Дилюк даже дышит так, что ноги подкашиваются. Кэйа плывет в его теплых, крепких, надежных объятьях и впервые за долгое время чувствует себя в безопасности.

Он дома.

Во мраке ночи, изредка разрезаемой белесыми молниями, Дилюк выглядит особенно таинственно. Кэйа из-под полуопущенных ресниц наблюдает за тем, как он скидывает с себя сюртук – тот с глухим ударом падает на пол – и распускает волосы, снимает жилет, остается в одной черной рубашке. От вида такого Дилюка – домашнего, уютного – голодно сосет под ложечкой, и Кэйа понимает, что стоит оказаться им в одной постели, и поцелуев будет мало.

У Дилюка на этот счет совершенно другое мнение, и он осаживает Кэйю сразу, как только тот кладет ладонь на живот с безмолвным – и одновременно громким – требованием продолжения.

— Но я хочу тебя, — не унимается Кэйа. Он ловко переворачивается и взбирается верхом, наклоняется ниже, подается ближе и упирается руками по обе стороны от чужой головы, смотрит в глаза, но взгляд предательски съезжает на приоткрытые губы. Дыхание перехватывает, а сердце, кажется, сейчас просто-напросто выпрыгнет из груди; предвкушение растекается по венам сладким ядом и отравляет мозг. Кэйа не может думать ни о чем, кроме секса. Он столько времени ждал, тосковал, страдал – а теперь, наконец, добрался, дорвался; и он не хочет тратить ни секунды на никчемные торги с самим собой и с Дилюком.

Планы Дилюка в корне отличаются от планов Кэйи, и это расстраивает в той же степени, в какой и раздражает. В собственном решении Дилюк непреклонен, и это не тот случай, когда все может решить безобидная хитрость. Кэйа знает брата хорошо, лучше, чем просто хорошо, и прекрасно понимает, что если Дилюк что-то заявляет вот с таким лицом, то переубедить его не получится.

Кэйа фыркает в голос и выпрямляется, оскорбленный подбородок вздергивает и голову в сторону отводит, руки на груди скрещивает и всем своим видом дает понять, что обиделся. В качестве наказания он, прежде чем упасть на место рядом, якобы случайно, но вполне осознанно, трется пахом о пах. С чужих губ срывается неодобрительный выдох, больше похожий на рык, и Кэйа довольно улыбается. Он, лежа совсем рядом, делает еще несколько попыток добиться своего, но засыпает быстрее, чем добивается.

*  *  *

Утро приходит, как всегда, невовремя и приводит с собой четырех верных всадников – лень, апатию, недосып, а сегодня еще и понимание, что Дилюк не собирается оставаться с Кэйей надолго. Он уже давно не в постели – гремит ложками и чашками на кухне. И сюртука его в спальне нет. Кэйа, впрочем, находится быстро, почти моментально придумывает план и принимает вид свой самый болезненный. Для пущей убедительности он тихо стонет себе под нос; Дилюк откликается не сразу, и Кэйа стонет чуть громче.

— Мне так плохо сегодня, ты не поверишь, как мне сегодня плохо. Такое ощущение, что я сейчас заживо сгорю.

  Это, конечно, неправда, Кэйю хоть сейчас в логово хиличурлов отправляй, но Дилюку об этом знать необязательно.

— Поухаживай за мной, а? Немножко.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]