Кэйа, когда брел на винокурню, размышлял о том, как себя вести с Дилюком, и пришел к решению, что надо держаться спокойно и хладнокровно, но не безразлично. И он следовал этой стратегии, когда обходил брата с плеча, когда по-хозяйски падал на стул и вальяжно закидывал ноги на заваленный бумагами стол, когда смотрел на брата с мягким укором в синем взгляде. Но сейчас, когда Дилюк ломается на глазах, когда надрывно смеется и даже слезы спрятать не пытается, Кэйа со злостью – на себя самого в первую очередь – понимает, что его намерения стремительно трещат по швам. Он не может смотреть на такого Дилюка спокойно, он не хочет этого делать. Это невыносимо больно, мучительно больно, хоть в петлю лезь.

Хочется окончательно доломать и без того поломанную гордость, послать к чертовой матери принципы и броситься к Дилюку, крепко его обнять, прижать к груди и сказать, что все прошло, пообещать, что все будет хорошо, ведь он, Кэйа, рядом и больше никогда не уйдет, не бросит, не оставит. Хочется зарыться лицом в его растрепанные, но все такие же мягкие волосы и втянуть носом этот родной запах огня, вина и свободы. Хочется губами стереть его слезы, осевшие на ресницах, и осыпать ласковыми поцелуями каждый сантиметр лица.

Хочется, хочется, хочется, хочется, хочется…
Но не можется.

Какая-то невидимая сила, и Кэйа не знает ей названия, заставляет его сидеть на месте и только настороженно наблюдать за происходящим исподлобья. Он чувствует себя прикованным к стулу, связанным по рукам и по ногам, скованным чем-то настолько сильным, что даже не пошевелиться. Коварной извилистой змеей в голову закрадывается мысль, что если Кэйа встанет, если подойдет и обнимет, то обратного пути не будет: Кэйа просто-напросто перечеркнет все, к чему так долго стремился. Ему ведь тоже было нелегко отпустить Дилюка, забыть его. Кэйа, кажется, прошел все девять кругов ада, пока учился жить без него.

И Кэйа решительно не двигается, только кулаки с силой сжимает. Ничем больше он не выдает собственных противоречий, болезненно раздирающих изнутри.

Но когда Дилюк бросается ответными обвинениями, словно тяжелыми острыми камнями, сохранять внешнее спокойствие становится все сложнее и сложнее. Жалость мгновенно сменяется раздражением, и оно стремительно перерастает в гнев. Кэйа сдвигает к переносице брови и поджимает губы, весь напрягается, натягивается. Ты серьезно, Люк?

Ты снова во всем винишь меня?!

От напускного спокойствия не остается и следа; Кэйа раздражен, раздразнен, разозлен. Он снова честен – и за эту честность, наверное, он сполна поплатится, но потом, а сейчас…

— Я довел тебя, Люк? Я?! — Кэйа резко вскакивает с места, быстро огибает стол и в мгновение ока вырастает перед братом. — Ты винишь во всем меня?! — он хватает брата за грудки черной рубашки и припечатывает спиной к ближайшей стене. Не больно – даже в гневе Кэйа не может, все еще не имеет права, причинить Дилюку вред. Под ногами хрустят осколки чертовой вазы. — Это ты довел себя до такого состояния. И меня. Но что самое паршивое – ты довел нас, — Кэйа скалится в лицо напротив.

Как ни странно, но после обвинений, насквозь пронизанных обидой, становится легче, Кэйа словно тяжелый груз, который тащил на собственном горбу несколько долгих лет, сбрасывает. И это странное, непривычное чувство легкости заставляет его говорить дальше.

— Я любил тебя, Люк, еще с тех пор, как мы были мальчишками. Не по-братски, не по-дружески, а по-настоящему. И я так боялся тебя разочаровать – или, что еще хуже, потерять – что не мог признаться в том, кем являюсь на самом деле. Ты хоть представляешь, каково мне было жить с этой тайной? Мне было тяжело – и невыносимо страшно. Каждый чертов день я чувствовал, что предаю тебя, и я боялся разоблачения. Скажи, я заслужил такого в свои одиннадцать лет?!

С каждым сказанным словом становится все легче и легче, и Кэйа решается идти до конца.

— А потом, в кои-то веки, я решил быть честным – и разом все потерял. Я потерял тебя, Люк, а ты был для меня всем. А ты даже не захотел меня выслушать, просто обнажил меч, просто бросился в драку, просто пропал на четыре года. Скажи, я заслужил такого в свои четырнадцать лет?!

С полки с глухим стуком падает большая книга. Никто не обращает на нее внимания.

— И после всего этого вдруг все налаживается, ты прощаешь меня, позволяешь себя любить. И я снова тебя люблю, люблю так, что голова кружится, я счастлив, я окрылен, я безумен. И все для того, чтобы ты в итоге выгнал меня посреди ночи. Ты хоть представляешь, каково мне тогда было? Да я жить не хотел, Люк, — Кэйа толчком отстраняется на шаг и тоже смеется – тихо, хрипло, изломано. Успокаивается, впрочем, почти сразу, и возвращается обратно, кладет ладонь на горло, но не сжимает, просто заставляет смотреть прямиком в глаза.

— А теперь повтори, Люк, то, что ты сказал ранее. Скажи, что это я довел тебя до такого состояния.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Впервые за долгое время – или даже за всю жизнь – Дилюк не отвечает ударом на удар, а словом на слово. Он смиренно подается вперед, стараясь вжаться горлом в ладонь сильнее, и Кэйа понимает, чего он добивается: хочет через боль почувствовать себя живым. Кэйа сам через это проходил – бездумно, безотчетно, безудержно бросался в драки с врагами и не уворачивался от их смертоносных атак. Раны, ссадины, уродливые сине-зеленые синяки напоминали ему о том, что он еще жив, что он может еще чувствовать.

Он через все это проходил: через крепкий алкоголь, к которому в итоге пристрастился, через боль и ненависть, через попытки переключиться на других, через отрицание, торг и бесчисленные депрессии. А в итоге пришло долгожданное смирение, спасительное принятие, и Кэйа научился жить без брата. Это было долго, сложно и больно. Это было невыносимо. А потом Дилюк вдруг простил, вдруг позволил себя любить, и Кэйа, наивный дурачок, не смог устоять, хотя и подозревал неладное. Его подозрения оправдались.

Все повторилось вновь: боль, ненависть, отрицание, торг и бесчисленные депрессии.
Только теперь с обеих сторон.

Но Кэйе, наверное, было проще, он ведь бывалый. А Дилюк впервые столкнулся с этим губительным, разрушительным, болезненным состоянием и сейчас – Кэйа это собственными глазами наблюдает – мечется, словно дикий зверь в клетке, в попытке найти хоть немного успокоения. Дилюка искренне жаль, и Кэйа готов помочь, но не знает, как именно. Его собственная панацея – время, много времени – здесь бессильна.

Кэйа убирает ладонь с горла в тот момент, когда брат подает голос.
«Ты упустил самое главное, Кэйа».

Но проблема в том, что ничего Кэйа не упускал. Он все прекрасно слышал, прекрасно понимал, просто злость ядовитой змеей вонзилась прямиком в мозг и стремительно отравила рассудок. Признание отошло на второй план, уступив место громким обвинениям. А еще Кэйа мелочно надеялся, что Дилюк начнет бросаться ответными упреками и быстро забудет о том, что сказал.

Но он не забыл – и от этого только хуже.
Потому что сейчас, конкретно в данный момент, Кэйа не может ответить взаимностью.

— Знаешь, — тихий, хриплый голос пронизан искренними сомнениями – Кэйа знает, что своим ответом сделает в два раза больнее, но молчанием – в три. Поэтому говорит. — Скажи ты это раньше, не знаю, недели четыре назад, и я бы, наверное, умер от внезапного счастья. Но сейчас, — Кэйа в глаза не смотрит, расстроенный взгляд вперен в толстокожую книгу, что упала на пол несколькими минутами ранее, — я не могу ответить тебе взаимностью. Я столько времени пытался убедить себя, что не люблю тебя, что ты мне больше не нужен, не важен, что в итоге поверил в собственную ложь. И она стала правдой.

Кэйа не хочет делать больно, но делает, и от этого чувствует себя паршивее некуда. Хочется сквозь землю провалиться, хочется напиться и забыться, хочется исчезнуть из жизни брата и больше никогда не попадать в его поле зрения – с глаз долой, из сердца вон. Но Кэйа решительно остается рядом, потому что чувствует: именно сейчас он должен, просто обязан быть с Дилюком.

Как бы Кэйа ни уговаривал себя, как бы ни притворялся безразличным, смотреть на такого Дилюка ему больно.
Он хочет ему помочь.

Он очень хочет ему помочь, поэтому медленно выпрямляется и заглядывает в глаза, поджимает губы. Ничего больше не делает, хотя и ловит себя на мимолетном желании прикоснуться к чужим ресницам и смахнуть с них влагу, прижаться ладонью с холодной бледной щеке и согреть ее, крепко обнять и больше никогда не отпускать.

Черт возьми, а ведь он опять проиграл. Кэйа проиграл брату, этой болезненной необходимости быть с ним рядом, поднимать, когда он падает, оберегать и защищать, любить. Надломленная, надсаженная гордость гулко смеется на периферии сознания, обещая новую боль, но Кэйа не слушает. Он подается еще ближе и кладет подбородок на чужое плечо, поворачивает голову и вжимается носом в шею.

— Видеть тебя таким оказалось сложнее, чем я думал. Я останусь с тобой, Люк, но как друг; пока я не могу дать тебе большего. Я помогу тебе всем, чем смогу.

Кэйа медленно отстраняется и смотрит в глаза, потом едва заметно улыбается и поддевает согнутым указательным пальцем чужой подбородок. Если он сейчас не разрядит обстановку, то она не разрядится еще долго, Кэйа это прекрасно понимает.

— Для начала давай приведем тебя в порядок. Тебе надо побриться и помыться, иначе Аделинду точно инфаркт хватит, когда вернется. А вернется она через пару часов.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Дилюк всем телом напрягается, Кэйа собственной кожей это чувствует и напрягается следом, замирает в немом ожидании очередного гневного толчка или пылкого оскорбления. Слабо верится в то, что Дилюк согласится на меньшее – быть просто друзьями – когда привык получать исключительно большее, но выбора у него нет, Кэйа ясно дал понять, что либо так, либо никак. Он ведь тоже через себя переступил, когда предложил остаться рядом, тоже доломал и без того поломанную гордость, тоже по собственной воле, находясь в трезвом уме и в твердой памяти, подписался на новую боль. В том, что будет больно, невыносимо больно, Кэйа не сомневается, но он готов пойти на это, если Дилюк, наконец, прекратит изводить себя.

Какой же Кэйа жалкий, какой бесхребетный, какой слабый.
От гордой королевской крови в нем ничего уже не осталось.

Об этом, впрочем, Кэйа предпочитает не думать: здесь и сейчас не время и не место для подобных размышлений. Весь его мир – хрупкий, хлипкий, ломкий – снова вращается вокруг брата. Достаточно одного его неправильного взгляда, одного его неверного слова, и этот картонный мир зайдется безжалостным, беспощадным пламенем и осыплется тлеющими углями; Кэйе вновь придется жить на пепелище в отчаянных попытках отстроить заново не только жизнь, но и себя.

Кэйа тяжело вздыхает, когда Дилюк покорно поднимает голову и смиренно смотрит в глаза. Он ничего не говорит, но Кэйа и без слов понимает, что Дилюк согласен остаться друзьями. Наверное, это худшее решение из всех, что они могли принять, ведь быть друзьями в их положении все равно, что бередить незажившие раны. Но Кэйа все еще не может бросить брата, и этого достаточно, чтобы только и делать, что медленно, сантиметр за сантиметром, сдирать коросты с саднящего сердца.

Но готов ли к этому Дилюк – вот в чем самый главный вопрос. Сейчас его согласие продиктовано крепким алкоголем, что плещется в крови. Возможно, когда брат протрезвеет, когда придет в себя окончательно и бесповоротно, то заберет свои слова назад. Снова. Мысленно Кэйа настраивается на это, чтобы очередной нож прямиком в лопатки оказался наименее болезненным, чем обычно.

Он больше никогда не сможет расслабиться, находясь рядом с братом.
Всегда будет ждать подвоха.

— С комнатой я разберусь, — обещает Кэйа и с готовностью подставляет плечо, на которое беспросветно пьяный Дилюк опирается ладонью. Стойкий запах перегара бьет в лицо, и Кэйа демонстративно морщится. — Какой кошмар, мастер Дилюк, вы пахнете хуже, чем мои рыцари в увольнительный день. Кстати, о них.

Кэйа не пренебрегает собственным положением и отдает трем своим рыцарям, которые еще совсем зеленые, приказ – привести винокурню в надлежащее состояние. Во избежание вопросов он весьма правдоподобно – и харизматично, конечно же – вещает о том, что какие-то разбойники ворвались на винокурню, пока ее хозяин и большинство слуг отсутствовали, и устроили здесь самый настоящий погром, перевернули все верх дном, но, слава архонтам, ничего не украли. Рыцари – три пацана лет шестнадцати – верят безоговорочно. Только потом, во время уборки, они озадаченно глядят на подпаленные шторы в столовой и никак не могут понять, зачем разбойникам понадобилось их поджигать.

Пока рыцари разгадывают эту загадку, Кэйа возится с Дилюком на втором этаже.

От горячей воды, что безмятежно подремывает в купели, исходит густой серый пар. Кэйа стоит рядом с Дилюком и, неосознанно задержав дыхание, расстегивает черную рубашку, пуговица за пуговицей, боги, почему их так много? Дилюк пьяно наблюдает за ним, привалившись спиной к стене, и совсем не помогает, только мешает, когда пытается что-то сделать сам. Ну что за болван, беззлобно думает Кэйа, и, подавшись вперед, стаскивает тряпье с плеч окончательно и невольно замирает, когда понимает, что теперь необходимо избавиться от штанов – и от нижнего белья тоже. Ничего такого, Кэйа вообще не из стеснительных, но ведь они теперь друзья. Друзья, которые раздевают друг друга. Замечательные они, наверное, друзья, очень близкие.

— Справишься с остальным сам?

Дилюк пьяно кивает, и Кэйа медленно отстраняется, уходит на поиски набора для бритья, а когда возвращается, то нервно дергает глазом: Дилюк запутался в собственных штанах, кому расскажи – не поверят. Кэйа обреченно вздыхает и ловко садится возле брата на корточки, помогает ему высвободиться и уже без задних мыслей стаскивает с вялого, непослушного тела оставшуюся одежду. Все равно, что тряпичную куклу раздевать. Или младенца. В купальню Кэйа тоже помогает забраться, а то, того гляди, без посторонней помощи великий мастер Дилюк, богатый наследник и самый завидный жених города, расшибет себе лоб.

— Ужасно, мастер Дилюк, просто отвратительно. И это великий полуночный герой? — с мягким укором шепчет Кэйа, смачивая густые алые волосы и заботливо, аккуратно их намыливая.

По ванной комнате медленно расползается аромат мяты и винограда.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Белесый пар вьется над горячей водой, клубится и выгибается, липнет к стенам и к стеклам, оседает на них толстым слоем конденсата; Кэйа из-под полуопущенных ресниц наблюдает за маленькими прозрачными каплями, что медленно стекают с чужих плеч на предплечья. Кожа у Дилюка сейчас не белая, как обычно, а красная от высоких температур; он весь красный, но, как прежде, красивый.

Кэйа большим пальцем смахивает несколько капель, что безмятежно подремывают на мочке уха, и кривит рот в снисходительной улыбке, когда Дилюк запрокидывает голову и принимается решительно доказывать, что полуночный герой – вовсе не он.

Хочется рассмеяться в голос от того, как забавно Дилюк обеляется, все равно, что маленький мальчишка, за руку пойманный на шалости, пытается перекинуть вину на того, на другого мальчишку, который вообще в это время крепко спал и в ус не дул.

— Мастер Дилюк, лгать вы совсем не умеете, оставьте это мне.

Кэйа упирается ладонью в мокрый затылок и мягко, но настойчиво давит, заставляя брата принять исходное положение, а то, того гляди, шею себе свернет. Кэйа еще долго возится с густыми влажными волосами – намыливает их, распутывает и расчесывает, и, в конце концов, тщательно смывает мыло теплой водой. Дилюк медленно, но верно начинает напоминать приличного человека, и Кэйа передвигается, садится на корточки справа от большой деревянной купальни – и делает это именно в тот момент, когда Дилюк беззлобно вспыхивает и бьет ладонью по воде. Капли летят во все стороны, попадают на лоб и на губы, на шею и на плечи, в глаза тоже, и Кэйа морщится, закрывает лицо рукой.

Дилюк неловко, неуклюже продолжает отводить от себя подозрения, и Кэйа смотрит на него с нескрываемой жалостью в синем взгляде. Так смотрят на любимого питомца, который на глазах хозяина разбил горшок с цветами, но делает вид, что это вовсе не он.

— Лжец.

В мягком, тихом, хриплом голосе нет ни осуждения, ни привычного укора, просто констатация факта. Кэйа едва заметно улыбается, когда подается вперед и губкой обтирает сильные плечи, когда счищает с них грязь, пыль и пот. Он подхватывает чужую руку за запястье, поднимает над водой и аккуратно, стараясь не причинять боли, оглаживает разбитые костяшки мягким слоем, благо, они больше не кровоточат. Надо же было довести себя до такого состояния, мрачно думает Кэйа, и тихо вздыхает; если бы он ни пришел, если бы он ни поговорил, если бы он ни предложил остаться рядом – пусть и на своих условиях – одним только архонтам известно, вернулся бы ли Дилюк домой после очередной своей полуночной вылазки. Такие, как он, под эгидой эмоций не отдают себе отчета в действиях, бросаются грудью на амбразуру, сперва делают, потом думают, режут, а не мерят, и говорят то, о чем стоило молчать.

В этом весь Дилюк. Вся его суть. Кэйа давно привык и смирился.

Теперь самое сложное; Кэйа присаживается на бортик и тянется за набором для бритья, когда Дилюк снова подает голос и заявляет, что никакой он не герой. Брат ничего больше не говорит, но Кэйе большего и не надо, он все понимает без слов. Он смотрит на Дилюка сверху вниз озабоченно, озадаченно – и медленно ведет языком по пересохшим губам.

Ты хочешь, чтобы я переубедил тебя?
Ты хочешь, чтобы я переубедил тебя. Ведь именно для этого я остался с тобой.

Кэйа двигается по бортику ближе и, надавив согнутым указательным пальцем на подбородок, заставляет брата поднять голову и поглядеть в глаза. Еще несколько мгновений в ванной комнате висит спокойное, выдержанное молчание – слышно только копошение рыцарей на первом этаже; Кэйа ничего не говорит, пока ловко распределяет густую белую пену по раскрасневшимся от горячей воды щекам. С острым лезвием надо быть аккуратнее, благо, Кэйа не из тех, у кого руки дрожат, даже после целой бутылки «полуденной смерти» он остается спокойным и собранным, цельным, поэтому с бритьем справляется хорошо.

Лезвие едет по щеке вниз, избавляясь от жесткой многодневной щетины, и Кэйа вновь смотрит в глаза. На тихом вздохе он наклоняется и прижимается губами к мокрой макушке.

— Ты герой для этого города, Люк.

Но больше не для меня.

Кэйа заканчивает с бритьем и, оценив проделанную работу, довольно хмыкает. Он отстраняется и встает с бортика, скрещивает руки на груди и терпеливо ждет, когда брат соизволит встать. Пока ждет – пытается отыскать взглядом полотенце. Оно было где-то здесь, он точно его прихватывал из комода в спальне Дилюка.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Горячая вода смывает не только пыль и пот, но и вымывает алкоголь, Кэйа буквально чувствует, как медленно, но верно Дилюк трезвеет, и его трезвость тяготит и без того тяжелый воздух в ванной комнате, накаляет его, дышать с каждым мгновением все сложнее и сложнее. Кэйа не дурак – он быстро смекает, что Дилюк сейчас размышляет о собственном будущем, и перспективы его совсем не вдохновляют. И правда, кому понравится любить, но не быть любимым? Отдавать всего себя, а в ответ получать лишь жалкое, ничтожное «давай останемся друзьями?». Лучше бы они навсегда порвали эту болезненную связь. Но Дилюк не захотел, а Кэйа не смог. И теперь страдать им обоим.

Дилюк повязывает вокруг бёдер большое белое полотенце, и Кэйа ловит себя на шальной мысли: что, если попробовать еще раз? что, если снова переступить через гордость и сделать шаг навстречу брату? вдруг у них все получится? вдруг тогда они, наконец, будут счастливы?

От мысли этой Кэйа, впрочем, быстро отмахивается, как от назойливой мухи. Нет. Он пытался. Он попробовал. Он старался. И все, что он получил – свербящую боль по всему телу и зияющую дырищу в груди. Это эгоистично, это мелочно, это малодушно, но повторения он не хочет, даже если это сделает больно Дилюку. Пришло время хоть немного подумать о себе.

У Дилюка много шрамов на теле, Кэйа их собственными глазами сейчас наблюдает.
И он оставляет еще один, невидимый, но самый болезненный.

— Я останусь. Дождусь, когда ты уснешь, и пойду домой, — снисходительно улыбается Кэйа и выходит в коридор первым. Прохладный, немного пыльный воздух второго этажа после духоты ванной комнаты кажется едва ли не живительным. Снизу доносится возня, кажется, рыцари таскают мебель; Кэйа потом их проведает, сперва надо разобраться с братом, который напрочь игнорирует собственную комнату и ступает в комнату для гостей. Кэйа не задает лишних вопросов – он все и без них понимает.

Кэйа всегда понимал Дилюка без слов. Но Дилюк никогда не понимал Кэйю.

Он бесшумно ступает следом и, пока Дилюк укладывается в кровать, приоткрывает окно, впуская в комнату свежий вечерний воздух. Брат, утомленный алкоголем, тревогами и тоской, засыпает быстро, и Кэйа, прежде чем уйти, ласково прижимается губами ко лбу.

Кэйа остается еще ненадолго – помогает привести в порядок винокурню, дожидается Аделинду, рассказывает ей коротко о том, что случилось с Дилюком. Милая, славная Аделинда тяжело вздыхает и обещает молиться всем архонтам, чтобы ее господин, наконец, перестал хворать.

Они оба знают, что архонты здесь бессильны.

Следующие несколько дней проходят без приключений: Дилюк, наконец, выходит на работу, которой прикрывает свои вылазки в качестве небезызвестного полуночного героя. Кэйа время от времени заглядывает в «долю ангелов», заказывает свое излюбленное вино и пространно общается с братом на самые безобидные темы. Все вроде идет хорошо, спокойно, но как-то пусто. Чувство, что Кэйа полый изнутри – и что жизнь у него тоже полая, неотступно плетется следом, дышит в спину, вздымает волосы на затылке. Чего-то остро не хватает.

Кэйа знает: не чего-то, а кого-то.
Но он сам выбрал этот путь, и теперь не может от него отступиться.

Тоска по Дилюку, по его сильным рукам и по мягким взглядам исподлобья, медленно, с садистским наслаждением, съедает Кэйю изнутри. Особенно по ночам, когда чертово сознание подкидывает сны с его участием, напоминая, как брат протяжно стонал, подавался навстречу прикосновениям, изгибался и выгибался, жадно просил еще. Честно говоря, это сводит с ума, и после каждого такого сна Кэйа уговаривает себя не сорваться. Переступить через себя, через собственную гордость хочется невыносимо сильно, но Кэйа стоически терпит. Он знает – надо всего лишь немного подождать, и станет легче. Время все исцеляет.

Одновременно с этим где-то в глубине души исцеления он боится.
Но что важнее – не хочет.

Он размышляет об этом, когда сидит в таверне и наблюдает за спиной брата, перебирающего бутылки, из-под полуопущенных ресниц. В его бокале плещется «полуденная смерть», а рядом мостится девица, та самая, которая вот уже два с половиной года просит внимания, делает недвусмысленные намеки, зовет на свидания, а Кэйа даже не помнит ее имени. Таких настойчивых людей он нарочно обходит стороной, ведь от них потом черта с два отвяжешься. Но не выгонять же ее из таверны, верно? Самому уходить тоже не хочется: Кэйа три дня не видел Дилюка и сейчас очень хочет с ним пообщаться, пусть и пространно, пусть и бестолково, но все же.

Он вливает в себя вино залпом, до последней капли, именно тогда, когда Дилюк вскрикивает «не пей!» и на ловком развороте выбивает пустой бокал из рук.

Недоумение, исходящее от Кэйи, настолько сильное, что осязаемое, протяни ладонь и коснешься пальцами.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Недоумением Кэйи можно плавить самые закостенелые льды Драконьего хребта.

— Дилюк?

Исподлобья он смотрит на брата, как баран на новые ворота, потом медленно переводит взгляд и оглаживает им острые осколки безвременно почившего бокала. Кэйа не сомневается, что у Дилюка были причины сеять хаос в таверне, но пока отыскать их не может, хотя подсознательно понимает, что они плавают где-то на поверхности, точнее, сидят справа, нервно заламывают руки и сжимаются от страха. Кэйа, проследив траекторию братского взгляда, выжидающе смотрит на девицу, которая вот уже два с половиной года отчаянно просит внимания, делает недвусмысленные намеки, зовет на свидания – и все тщетно. Потом он смотрит на небольшой стеклянный пузырек, обклеенный вульгарной ярко-розовой этикеткой, и приходит в неподдельный ужас.

— Это, что, яд? Ты меня отравила?

Это первое, что приходит в голову. Девица вскидывается – нет, что ты в самом деле, нет, ни в коем случае, нет, я бы никогда!.. – кидает виноватый взгляд на Дилюка и, соскочив с табурета, быстро убегает прочь, растворяется во мраке подступающей ночи. Кэйа растерянно смотрит ей вслед и мысленно обещает, что обязательно с ней разберется. Это, в конце концов, паршивое хобби, подмешивать жидкости неизвестного происхождения – и свойства – в чужие напитки. Так можно и убить ненароком.

Кэйа, когда размышляет о своей дальнейшей судьбе, праздно наблюдает за расстроенными, раздраженными посетителями. Они, недовольно ворча и бросая на Дилюка неодобрительные взгляды, весьма неохотно покидают «долю ангелов», но спорить не осмеливаются. Какое-то странное, но определенно теплое чувство медленно расплывается под ребрами, когда Кэйа цепляется за мысль, что это ради него, ради Кэйи, Дилюк разогнал всех посетителей и, скорее всего, подписался на выговор – или даже на штраф – от хозяина таверны. Конечно, от Дилюка не убудет, но все-таки мало кому понравится быть отчитанным или обруганным.

Дилюк никогда не понимал брата, но всегда о нем заботился.

— Все нормально, — беспечно отмахивается Кэйа, когда ловит на себе встревоженный взгляд алых глаз, — я тебе говорю, на меня такая ерунда не действует. Не беспокойся.

В таверне становится жарковато, и Кэйа оглядывается по сторонам, проверяя, открыты ли окна. Открыты, только свежий воздух не пропускают, наверное, ветер стих. Потерев ладонью лоб, Кэйа ловко перекидывается через поверхность стойки и тянется за очередной бутылкой, чтобы смочить горло, а то после подмешанной дряни в нем сухо, как в пустыне. Никаких изменений он не чувствует и все еще уверен, что пронесло. И все-таки, если вдруг не пронесло… на всякий случай, для подстраховки, надо как можно скорее идти домой. Ведомый этой мыслью, Кэйа делает несколько длинных глотков прямо из бутылки и слезает с табурета.

И здесь начинается самое интересное.

Стоит занять вертикальное положение, и тело стремительно наливается тяжестью, становится ватным и непослушным, а еще горячим, таким горячим, что невыносимо просто; складывается впечатление, что где-то поблизости взорвался самый настоящий вулкан. Воздух вокруг тоже плотнеет и накаляется, дышать с каждым мгновением становится все сложнее и сложнее. В самом низу живота разливается голод, а в штанах от одного только взгляда на брата становится до боли тесно.

Пожалуйста, отойди, иначе я сделаю хуже нам обоим.
Пожалуйста, не отходи.

Кэйа тяжело сглатывает и, обхватив пальцами черный шейный платок с красивым красным камнем, тянет его хозяина на себя до тех пор, пока тот не встает меж раздвинутых в стороны ног. Медленно, словно это доставляет боль, он поднимает голову и смотрит на Дилюка исподлобья. Кэйа сейчас сам не свой: болезненно румяный, истомленный, взволнованный и взбудораженный. Взгляд его туманный, подернутый поволокой острого возбуждения, а лоб покрыт едва заметной испариной. Глаза маниакально горят – и одновременно остаются тусклыми, словно чужими. Кэйа, ведомый исключительно плотскими желаниями, льнет к сильной груди и вжимается носом в шею под подбородком, а потом и губами.

— Ты так пахнешь, Дилюк, я не могу, как ты пахнешь. Каждый раз с ума схожу.

Правой рукой Кэйа слепо развязывает платок, освобождая шею, и мгновенно впивается в ключицу зубами; левой рукой он забирается под сюртук и сжимает пальцы на талии. Мое, все это мое, не отдам и делиться не собираюсь; моемоемое. Кэйа зарывается горячим лицом в шею, безотчетно вылизывает ее, вбирает в рот мочку уха, боже, как хорошо, но как мало.

— Ты мне снишься, Люк, каждую ночь снишься. Я так тебя хочу, словами не передать, как я тебя хочу. Пожалуйста, не сопротивляйся, я сделаю тебе хорошо, — горячий, тягучий шепот касается влажного уха, которое Кэйа только что лизал, целовал, кусал.

Кэйа отстраняется всего на мгновение, чтобы положить ладони на сильные плечи и нажимом стянуть с них сюртук. Тот, тяжелый, падает на пол с глухим стуком; Кэйа, проводив его мутным взглядом, быстро возвращается к Дилюку и накрывает его губы страстным, жадным, долгим поцелуем. Язык тут же толкается в горячий влажный рот, ныряет под чужой язык, делает круг и углубляется; Кэйа тяжело дышит и приглушенно мычит, почти скулит, изнемогая от нетерпения. В штанах тесно, жарко, больно; Кэйа неловко сползает с табурета, напирает и трется пахом о пах, пока делает это – протяжно стонет в чужой рот.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Кэйа сейчас действительно невменяемый.

Он не способен мыслить рационально, не способен анализировать, не способен взвешивать собственные слова и действия, не способен просчитывать шаги наперед; все, на что Кэйа сейчас способен, это идти на поводу у желаний, а они, словно намагниченные, упрямо возвращаются к брату.

Я хочу тебя, хочу, хочу. Пожалуйста, просто не сопротивляйся, остальное я сделаю сам. 

Голова абсолютная полая, но при этом невыносимо тяжелая, словно свинцом налитая. Все чувства одновременно притуплены и обострены до предела. Противоречия выступают на смуглой коже болезненной испариной, окаймляются неприятной ознобной дрожью, разбегаются сотнями холодных мурашек по горячей спине. В теле необычайная легкость, но какая-то неправильная, нелогичная – из-за нее ноги, руки и пальцы ватные, непослушные, словно принадлежат они вовсе не Кэйе, а кому-то другому. Сейчас весь Кэйа себе не принадлежит, складывается впечатление, что он безвольной тряпичной куклой болтается на толстых невидимых нитях, а где-то там, далеко и высоко, чья-то жилистая ладонь управляет им, заставляя плясать по своей прихоти.

Кэйа пустой внутри, в нем нет ни мыслей, ни чувств, ни осознания происходящего. Эту страшную, темную, звенящую пустоту чисто на инстинктивном уровне хочется заполнить. Он готов пойти на все, чтобы это сделать. Ведомый этим желанием, Кэйа не слушает брата – да и не смог бы, если бы очень сильно того захотел. Все слова влетают в одно ухо и, не задерживаясь, вылетают в другое, их смысл не отпечатывается на подкорке сознания. Кэйа думает только о том, какой красивый у Дилюка голос. И сам он красивый, особенно, когда так смотрит, так говорит, так прикасается.

Что мне сделать, чтобы ты поддался?
Что сказать?

— Я сделал ошибку, Люк, когда предложил остаться друзьями. Я все еще люблю тебя, люблю по-настоящему, люблю так сильно, что схожу с ума. И я знаю, что ты меня тоже любишь. Не заставляй меня унижаться еще больше, давай просто отбросим прошлое и насладимся друг другом.

Кэйа напирает. Подернутый поволокой бесконечного возбуждения взгляд скользит по лицу напротив и останавливается на приоткрытых губах; Дилюк еще что-то говорит, но Кэйа не слышит, он снова целует – и в поцелуе теснее жмется к груди, трется пахом о пах, крепче обнимает за плечи.

Возбуждение зашкаливает, и из-за отсутствия контроля поцелуй выходит дерганым, нервным, рваным. Их лбы – и зубы тоже – гулко стукаются, носы сталкиваются, языки путаются. Это продолжается до тех пор, пока Дилюк решительным рывком не отстраняется.

Кэйа, тяжело дыша, смотрит на него из-под полуопущенных ресниц и против собственной воли начинает раздражаться. Но раздражение, ведомое недавно выпитым зельем, стремительно уходит в другое росло. Кэйа напряженно смотрит на брата исподлобья и, не сводя пристального взгляда, опускается перед ним на колени, прижимается губами к полувставшему члену сквозь брюки. Но едва он успевает прихватить его зубами, как сильный удар, пришедшийся куда-то в затылок, выключает все. Кэйа больше ничего не видит, ничего не слышит, ничего не чувствует. Он даже не может выставить руки, чтобы уберечь голову от болезненной встречи с полом.

Благо, за него это делает Дилюк.

Утро наступает посреди кромешной ночи, и причиной тому служит невыносимая жажда; Кэйа с трудом разлепляет глаза и несколько долгих мгновений тупо пялится в потолок, пытаясь сообразить, кто он, где он и с кем он. Голова страшно болит, буквально раскалывается на части, во рту сухо, как в пустыне, на глазах словно раскаленные угли лежат, а затылок сдавлен безжалостными тисками. В поисках спасительной воды проходит дюжина минут. Напившись, Кэйа просто-напросто падает ничком на кровать и забывается глубоким крепким сном до половины восьмого.

Голова болит чуть меньше, но воспоминания все еще напрочь отказываются возвращаться; Кэйа лежит на лопатках и пытается собрать события вчерашнего вечера по обрывкам, по осколкам, но предательски не может. Он смутно помнит склянку с вульгарной ярко-розовой этикеткой, до смерти перепуганную девицу, недовольных посетителей, Дилюка, поцелуи, уговоры, стоп, что? Осознание падает на голову тяжелым обухом, настолько осязаемым, что болезненным; Кэйа резко распахивает глаза и в немом ужасе смотрит за окно. Что же он, черт возьми, натворил?! Они переспали? Дилюк поддался? Кэйа добился? Что было дальше?

Ответом ему служит неясное копошение, доносящееся со спины. Кэйа, затаив дыхание, медленно поворачивает голову и смотрит на брата через плечо. Тот сидит в кресле. Значит, не переспали.

Но легче от этого не становится, лучше тоже. После всего, что Кэйа вчера натворил, самое время лезть в петлю. Или заживо сгореть со стыда. Кэйа, впрочем, быстро спохватывается и решает делать вид, что ничего не произошло именно тогда, когда Дилюк просыпается и открывает глаза, встречается осоловелым взглядом с братом. Хочется отшутиться, сказать что-то хлесткое и саркастичное, но осмысленное. Хочется показать, что все хорошо, но не настолько, чтобы говорить об этом открыто. Вот только все слова предательски застревают в пересохшей глотке, и Кэйа не может выдавить из себя ни звука.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

— Ха-ха, ну да, я тогда был значительно меньше, — тихо, хрипло, едва слышно отсмеивается Кэйа, хотя ему вовсе не до смеха. От того, что разряжать обстановку пришлось именно Дилюку, а он в этом деле полный профан, легче не становится, лучше тоже; неловкость, выкованная нервным, напряженным молчанием, медленно растекается по комнате, липнет к стенам, вытесняет свежий воздух, дышать нечем. Кэйа понимает, что еще пара минут в такой обстановке, и он точно сойдет с ума. Ему срочно нужен тайм-аут, чтобы все обдумать, и это просто небывалое везение, что Дилюк сам предлагает сходить за завтраком. И неважно, что есть Кэйа совсем не хочет – и даже любимый шашлык, о котором вскользь упоминает брат, не пробуждает ни капли аппетита.

Тем не менее Кэйа, когда смотрит в глаза напротив, энергично кивает и улыбается:

— Две порции. Я пока сделаю нам чай.

Дилюк, когда вернется, обещанного чая не обнаружит, впрочем, как и того, кто обещал его сделать. На прикроватной тумбочке, возле вазы с лилиями, найдется записка, начерканная на скорую руку: «Прости, Люк, меня срочно вызвали на службу, рыцари ничего не могут без своего капитана. Когда вернусь, не знаю, но обязательно дам тебе знать. Будь осторожен, твой Кэйа».

Никто никуда его, конечно, не вызывал, это его личная инициатива – пойти не только на работу, но и отправиться, собрав отряд, за пределы города. Логово хиличурлов, еще одно логово хиличурлов, третье, четвертое, пятое… Кэйа не показывается в Мондштадте больше трех недель. За все это время он ни разу не подумал о том, что хочет вернуться в город, ведь в городе Дилюк, и с ним придется разговаривать, объясняться, выяснять отношения. Кэйа не хочет этого делать. Он боится.

Именно страх заставил его сбежать. Это низко, это унизительно, и Кэйа чувствует себя последним трусом, но лучше так, чем снова открываться перед братом. Каждый раз, когда Кэйа это делал, то не получал в ответ ничего, кроме мучительной, невыносимой боли и зияющей дыры в самом сердце. И он боится, боится, боится того, что все повторится: он скажет, что сделал ошибку, признается, что все еще любит – и Дилюк воспользуется этой уязвимостью, в конце концов, чем шире твои объятья, тем проще тебя распять.

В первое время после побега Кэйа порывался вернуться обратно как можно скорее, чтобы встретиться с братом с глазу на глаз и поговорить с ним по душам. Он планировал в очередной раз солгать, списав все на действие приворотного зелья, и предложить остаться, как прежде, друзьями. Но каждый раз какая-то невидимая, но мощная сила связывала его по рукам и по ногам, сковывала тяжелыми кандалами, вынуждая обождать еще немного, выгадать наиболее подходящий момент для этого определенно болезненного разговора. И Кэйа ждал – и в итоге дождался до того, что возвращаться с «это все было зелье» стало просто нелепо.

Если это было всего лишь зелье, то почему ты пропал на целых три недели, Кэйа? – убийственно спокойный голос Дилюка звучит на подсознании каждый раз, когда Кэйа обрисовывает сценарий собственного возращения. Действительно, почему? – у Кэйи нет вразумительного ответа на данный вопрос. И Дилюк, и Кэйа, и каждая собака в этом городе прекрасно знают о том, что захоти Кэйа вернуться, и вернулся бы в любое мгновение. Он ведь капитан, у капитана в загашнике имеются некоторые привилегии, в том числе внеплановые выходные. Значит, просто не захотел.

Как же все сложно, сложно, сложно, и с каждым днем проще не становится. От мысли, что рано или поздно с братом придется встретиться, боязно сосет под ложечкой. Впервые за долгое время у Кэйи нет подходящих слов. У него вообще слов нет.

И все-таки перед смертью не надышишься. Кэйе приходится вернуться в город, когда полученная в бою рана оказывается серьезнее, чем он полагал. Джинн смотрит беспокойно, но с каким-то подозрительным осознанием, она словно понимает, что заставило Кэйю так внезапно пропасть из города. Она ничего не говорит, только накладывает чистые бинты на раненный бок и дает наставления: никакой работы, Кэйа, больше отдыха, больше покоя и обязательно меняй бинты каждый вечер.

Все равно, что на плаху, думает Кэйа и кривит рот в невеселой усмешке, когда переступает порог собственной квартиры. Он воровато озирается по сторонам и, убедившись, что один, плетется в спальню. Лилии в вазе давно завяли, но сейчас вовсе не хочется этим озабочиваться; Кэйа падает на кровать, смотрит в потолок и ждет. Дилюк, впрочем, не приходит, и Кэйа даже не знает, что чувствует по этому поводу. С одной стороны, ему хочется уже встретиться с братом и сбросить этот невидимый, но тяжелый груз с плеч; с другой стороны, встречи он все еще опасается. Кэйа до сих пор не придумал, что говорить.

Незапертая дверь отворяется на четвертый день, когда по пояс обнаженный Кэйа сидит в спальне в окружении бесчисленных бинтов и неуклюже возится с почти затянувшейся раной на правом боку.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Взгляд, до этого прикованный к разбросанным по смятой постели бинтам, взметывается навстречу незваному гостю, застывшему в дверях; Кэйа смотрит на Дилюка прямо и спокойно, ровно и равно, и, что самое удивительное, именно так себя и чувствует. В каждом из возможных сценариев их встречи, которые Кэйа прокручивал в собственной несчастной голове больше трех недель подряд, он обязательно был нервным, дерганным и до раздражения жалким. Но здесь и сейчас, в этой комнате с разбросанными по смятой постели бинтами, он ничего такого не чувствует. Почему – сам не знает, но это вселяет надежду на благополучный исход. Он сможет поговорить нормально. Он сможет объяснить собственное поведение. У него все получится.

— Вообще-то, правше неудобно обрабатывать рану на правом боку, — беззлобно хмыкает он.

Кэйа мягко, едва заметно улыбается, когда Дилюк садится перед ним на корточки и принимается возиться с ссадиной. Запах мази, вырвавшись на волю, безжалостно бьет по глазам, так резко и едко, что те слезятся; Кэйа морщится и отводит голову в сторону. Потом, пообвыкнув, он для удобства откидывается назад, упершись вытянутыми руками в постель позади себя.

Ладони у Дилюка теплые, пальцы тоже; Кэйа даже не вздрагивает от прикосновения, но против собственной воли напрягается, когда сонмы мурашек зарождаются в самом низу живота и стремительно разбегаются по телу, вздымают волосы на руках, как от холода, и на затылке тоже. Они выдают Кэйю с потрохами.

Я соскучился по тебе больше, чем сам на то рассчитывал, Люк, и мое тело прямое тому доказательство.
И я тебя вовсе не боюсь.

И даже вопрос, которого Кэйа так опасался, не виснет над головой острием безжалостной гильотины; для Кэйи это все равно, что легкая, беззаботная беседа о погоде за чашкой чая. Ответы находятся сами собой – без труда, без запинки, без заковырки; Кэйа медленно выпрямляется и кладет ладонь на теплую щеку брата, ласково ведет большим пальцем от скулы до шеи, смотрит прямо в глаза.

— Сейчас я абсолютно точно могу сказать, что это того не стоило, Люк.

На периферии сознания мечется отчаянное «что ты творишь, болван?», но Кэйа напрочь игнорирует голос… разума? Или это инстинкт самосохранения бесится? – неважно. Все, что на данный момент важно, это Дилюк, его беспокойные алые глаза, растрепавшиеся после неласкового северного ветра волосы и осторожные, настороженные прикосновения. Только сейчас, ощутив все это сполна, Кэйа понимает, как сильно по скучал по брату. Все это время огромная дыра в его груди ныла, болела, кричала, стонала, билась в мучительной агонии, а сейчас заполнилась, угомонилась. Чувство, что все, наконец, встало на свои места, дарит необычайное успокоение. Кэйа спокоен. Кэйа снова дома. Надолго ли?

— Прости, что сбежал тогда. Я, если честно, просто струсил. Дело в том, что, когда меня напоили зельем, я сказал правду: я до сих пор люблю тебя, Люк, и я считаю, что сделал ошибку, когда предложил остаться друзьями. Но признаться в этом я не мог, потому что боялся открыться. Не вини меня за это, я научен горьким опытом, ведь каждое мое признание тебе заканчивалось настоящей трагедией. И в этот раз я посчитал, что лучше оставить все, как есть, чем что-то менять, тем самым бередя еще не зажившие раны.

Кэйа все еще смотрит точно в глаза напротив. На его лице нет привычной лукавой улыбки, на его лице вообще ничего нет, кроме бесконечного, как небо над головой, смирения. Ему действительно удивительно спокойно. Хочется надеяться, что это не очередное затишье перед бурей, которую Кэйа рискует вызвать своими следующими словами. Но он решил, что если и быть честным, то до конца.

— Моя проблема в том, Люк, что я не хочу тебя любить, но люблю. С тобой мне бывает больно, тяжело, страшно, одним словом, плохо, но без тебя мне еще хуже.     

Кэйа медленно облизывает пересохшие губы и громко вздыхает, так, словно огромный груз с собственных плеч сбросил. Он прикрывает глаза, чтобы в следующее мгновение их открыть, и мягко улыбается, подается вперед и забирает мягкую прядь алых, словно огонь, волос за ухо. Несмотря на все, что Кэйа чувствует, несмотря на противоречия и сомнения, несмотря на очередной тупик, в который он сам себя загнал, к Дилюку хочется прикасаться. Не делать этого выше его сил.

— Так вот скажи, Люк, что мне делать? Подскажи, потому что сам я не знаю.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]

Дилюк, до этого напряженный и настороженный, расслабляется тоже, Кэйа собственной кожей чувствует, как меняется его настроение; это хорошо. Спокойствие – залог плодотворного, продуктивного разговора, на эмоциях они ничего не решат, не выяснят, только, как показала многолетняя практика, сделают друг другу намного хуже. Кэйа, когда говорит, продолжает оглаживать большим пальцем теплую щеку, словно дикого зверя успокаивает. Чуть погодя он уходит ниже, подхватывает пальцами алые пряди, выпавшие из хвоста, и мягко перебирает их.

Их взгляды, наконец, пересекаются и встречаются, задерживаются. Кэйа смотрит ровно и равно, Дилюк тоже. Впервые за долгое время они не только спокойны, но и предельно честны с друг другом. Кэйа до сих пор не до конца понимает, как им удалось прийти к этому, но здесь и сейчас, в этой комнате с разбросанными по смятой постели бинтами, разбираться с причинами нет никакого желания.

Главное, что пришли. Остальное неважно. Остальное подождет.

Кэйа, когда слушает Дилюка, охотно подается навстречу его ласковым прикосновения. Он слишком сильно соскучился по брату, чтобы не делать этого. И он с готовностью поднимает голову, подставляя обнаженную шею, когда Дилюк поднимается с корточек, выпрямляется и кладет на нее ладони. По смуглой коже мгновенно, как по солдатской команде, разбегаются десятки, сотни, тысячи мурашек, таких же честных и искренних, как сам Кэйа.

Брат подается еще ближе, медленно нагибается ниже и жмется лбом ко лбу; у Кэйи от этого родного прикосновения перехватывает дыхание. Невыносимо сильно хочется отбросить все разговоры и подорваться вверх, обнять за шею и прижаться губами к губам; приходится прикладывать немало усилий, чтобы сдержаться. Сперва они должны поговорить и решить, стоит ли игра свеч.

В конце концов, то, что Кэйа признался, не означает, что Дилюк признается тоже.
Но он признается.

Нет, Кэйа знал, что Дилюк его любит, но одно дело знать и совсем другое – собственными ушами слышать. На его лице расцветая дурацкая улыбка, Кэйа как будто сам весь расцветает и даже жмурится, как сытый довольный кот, впрочем, быстро опоминается и серьезнеет. А когда слышит последние слова Дилюка, то мгновенно мрачнеет. А вот это явно было лишним, Люк.

Кэйа неодобрительно хмурит брови и поджимает губы, глядя на брата с неподдельной строгостью.

— Ты не это должен был сказать, Люк.

Кэйа протяжно вздыхает и, упершись ладонью в чужую грудь, решительно давит, заставляет ее хозяина отстраниться. Хочется надеться, что долгожданная близость затуманила не только сердце, но и голову – и поэтому Дилюк снова так малодушно перекладывает всю ответственность за собственные поступки на Кэйю. Или, что тоже вероятно, брат просто этого не понимает. Дилюк никогда не умел смотреть вглубь, он всегда ограничивался лишь тем, что плавает на поверхности.

— Ты должен был сказать, что постараешься оправдать мои ожидания, что приложишь для этого все силы. Я не жду, что ты изменишься кардинально, в конце концов, глупо надеяться, что кошка вдруг залает, а собака замяукает. И я не жду, что ты изменишься в одночасье. Но я жду, что ты попытаешься измениться. Для меня. Для нас. Любые отношения – это работа. И ты обязан будешь работать, Люк.

Сердце предательски замирает, а потом и вовсе останавливается от осознания, что Дилюку такие условия просто-напросто не понравятся. В любой момент он может развернуться и уйти, громко хлопнув дверью, а Кэйа этого страшно не хочет, Кэйа этого боится, но… лучше так, чем и дальше тешить себя беспочвенными надеждами. Пришла пора что-то делать с этой болезненной связью, и варианта два: закрепить или разорвать. Кэйа надеется на первый вариант, но морально готовится ко второму.

— Скажи, что постараешься, и я дам тебе еще один шанс.

Да кого он обманывает, Кэйа даст Дилюку еще сотню шансов, если тот попросит. Но легче от этого не становится, лучше тоже, ведь с каждой новой попыткой он будет чувствовать себя все ничтожнее и ничтожнее.

И только от тебя зависит, Люк, как скоро моя и без того поломанная гордость доломается окончательно.

[NIC]Kaeya Alberich[/NIC] [STA]на самом деле я на пределе[/STA] [AVA]https://i.imgur.com/4QWlNxX.jpg[/AVA] [LZ1]КЭЙА АЛЬБЕРИХ, 24^y.o.
profession: капитан кавалерии без кавалерии[/LZ1]