Первые дни лета выдались аномально жаркими — в воздухе стоял зной, а ладони покрывались каплями пота, стоило провести на улице больше двух минут, но именно сегодня, третьего июня, мне должно прийти официальное письмо из Йельского университета. Я никому не говорил о своих планах — ни девушке, ни друзьям, ни даже Джонатану, чтобы не сглазить и не волновать море раньше времени, но я твёрдо знал, что все они будут рады моему успеху, а ещё я знал, что в тонком конверте [поднеси на свет к окну и увидишь свернутый втрое пригласительный лист] положительный ответ. Всё покупается, всё продаётся, и, если у тебя есть хоть немного мозга и золотая ложка в заднице по праву рождения, о таких мелочах, как поступление, можно не переживать. Переживал я совсем о другом — будет ли мне легко оставить всё то, к чему я привык и никогда уже не вернуться сюда? Сакраменто — приятный, уютный город, но он слишком мал для моих амбиций. С тех пор как умер дед, у родителей словно башню сорвало на том, что мне надо продолжить семейное дело, прекратить вести себя как ребёнок, заняться учебой и начать вникать в политику. А я не хотел, и хоть убейте меня! С Джоном мы переписывались каждый день, и виделись тоже часто: традиционно каждую неделю по выходным я удирал из роскошного особняка, чтобы на городском автобусе добраться до столичной окраины и увидеть за кронами деревьев его трейлер. Старенький, давно уже требующий ремонта, но такой родной, что, заходя в него, я чувствовал себя дома больше, чем в своей спальной. Расстаться с Джонатаном будет сложнее всего, но мы никогда не давали друг другу клятв в вечной дружбе, мы просто были друг у друга, наслаждались временем и не думали о будущем. Когда ему исполнится восемнадцать, хочу найти его и дать денег на первый год обучения — возьмет ли? Не думаю.

И теперь я испытывал себя, крутя в руках этот роковой прямоугольник бумаги, тот самый, из-за которого ничего никогда больше не будет прежним. Сразу с печалью думается, что мы с Джонни не сидели ещё на мосту над рекой, не стояли в очереди около фургончика с мороженным в +38 за своей порцией сладости. Мы ещё так много не обсудили в конце-то концов! Успеем ли? Снова не знаю. Резко рву конверт, и пальцы вздрагивают, сжимая белый лист, на котором красивым выверенным печатным шрифтом написано «Уильям Талли, Вы приняты в Йельский университет!», дальше маленькими буквами было написано расписание первых встреч и прочая официальная информация, которую я и без того уже нагуглил. Радость, восторг и страх перемешались закрутились в урагане чувств, и я, вскакивая с места, не отпуская письмо, побежал к гаражу, игнорируя недоуменные взгляды и хихиканья родителей. Этой новостью срочно надо поделиться! И почему-то не с Оливией, с которой я встречаюсь уже два года, а именно с ним. Хочу, чтобы он был первым. Нет времени мчаться на остановку и ждать автобус, трястись в нём сорок минут, изводя себя предвкушением встречи, особенной встречи. Кое-как соображаю кинуть сообщение в мессенджер о том, что я уже еду и мне надо срочно поговорить, надеясь на то, что Джонни дома. Куда бы ему деваться в пятницу в шесть вечера? Чудом не превышаю скорость, не сбиваю столбы и людей, и не нарываюсь не на одного патрульного, припарковавшая автомобиль около «Уолл-Маркета», за ним есть тропинка и дальше предстоит идти пешком. Двадцать минут, за которые я почти задохнулся, пролетели как одна — вот показался железный корпус трейлера, на крыше которого еще с весны скопилась какая-то грязь.

— Эй, Джонни! Джонни! — Парень сидел за летним столиком у трейлера и ждал [или не ждал, кто ж знает], когда я подбежал к нему, все ещё размахивая письмом, и сжал его плечи так сильно, как мог, притягивая к себе. От него вкусно пахло летом, травой и чистым телом, никаких излишков. — Я хочу с тобой поговорить. Видишь это? Это письмо из Йеля, меня приняли, представляешь? Прости, что не сказал тебе раньше, не был уверен, но вот теперь я, кажется, через три месяца уеду на совсем, — последние три слова прозвучали тускло, будто бы я сам только сейчас осознал, что сморозил. Я больше никогда тебя не увижу, так получается? Внимательно смотрю на его лицо, и внутри всё переворачивается, но почему? Мы же всего лишь друзья, уже шесть лет как.

Костяшки пальцев побелели — так сильно я сжимал послание из Йеля, преодолевшее расстояние в почти три тысячи миль из Коннектикута в Калифорнию, чтобы достичь, наконец, своего адресата. Оно даже пахло как-то по другому, может быть, именно такой запах у Атлантического океана и новой жизни? А что, если Джонни тоже попробовать через два года подать документы в Йельский университет? Да, у него нет денег и связей, но он бы смог, наверное, если бы задался целью, потому что для этого парня не существовало закрытых дверей. Так наивно полагал я, упуская из виду одну маленькую, но существенную деталь — не упал Рею никакой университет, он не собирался никуда поступать, и его будущее после школы представлялось нам обоим весьма туманным.

— Ну не все, — смотрю на него с такой же печальной улыбкой, пока ещё не в полной мере осознавая, а чего это мы расклеились. — Одних только связей мало, чтобы попасть в университет Лиги Плюща, нужно и в голове кое-что иметь, — и как бы ненароком стучу указательным пальцем по своему виску. Моё образование всегда было на высоте, с самого детства — гувернёры, частные учителя, лучшая школа в Сакраменто, множество секций и увлечений, особое место среди которых занимали фехтование и иностранные языки, и вот на выходе мы в самом деле имеем образованного молодого человека, будущее которого так же туманно, как и его неприметного бедного друга, но лишь о того, что к горизонту ведёт слишком много дорог, и никто не знает, на какую из них встать, чтобы не совершить самую главную ошибку в своей жизни. Мы разрываем объятия, хотя мне этого делать совсем не хочется, так бы и стоял тут, рядом с Джоном, около трейлера с облупившейся на боках краской, над которым раскинулся старый дуб, надежно укрывая эту консервную банку от любопытных глаз случайных прохожих, вдыхая его, Джона, запах. С ним спокойно, с ним просто, с ним честно в конце-то концов, можно быть собой, а не тем, кем тебя хотят видеть все остальные, и не бояться не оправдать его ожиданий, потому что никаких ожиданий по сути и нет.

— Два месяца и семнадцать дней, если быть точнее, Джонни. Двадцатого августа я улетаю, и не знаю, вернусь ли ещё когда-нибудь в Сакраменто. Мы продали дом, уже продали, так как мои предки не хотят задерживаться в этой дыре, у нас есть недвижимость в Сан-Франциско, они собираются, как проводят меня, валить туда. Мне то уже без разницы, — останавливаю свой словесный понос, прислушиваясь к словам друга. Отметить? Звучит как сарказм, но можно и отметить. — Да, давай, а чем отмечать будем? — Бываю в трейлере почти каждые выходные, когда в нём не появляется вышедший после очередной отсидки батя Рея, с ним мне пересекаться особо не хочется, нет в этом никакой необходимости. Сначала в тесное и скромное жилище залезаю я, следом за мной по подножке поднимается Джонатан. Уверенно иду к тому месту, которое можно назвать кухонным уголком — маленький откидной стол, два сиденья друг на против друга, раздолбанные шкафчики, в которых хранится самое необходимое. А ещё железная обивка в такую жару раскаляется до предела, и внутри оказывается еще знойнее и горячее, чем снаружи. — Завтра будет вечеринка по этому случаю, Лив уже организовала фуршет, — говорю ему это всё просто так, и мы оба прекрасно понимаем, что Джонни никто никогда не позовёт на такие вот вечеринки для золотой молодёжи, да мои родители его даже на порог дома не пустят, но мне нравится делиться с ним тем, что происходит в моей жизни и слушать о том, что творится в его мире, таком непохожем на мой. — Я буду писать тебе каждый день, — это только кажется, что буду писать, и верится в то, что в самой жопной жопе на Джона Рея у меня всегда найдётся минутка, но во взрослой жизни всё, увы, не так. Детские клятвы растворяются в бурлящем водовороте жизни, они забываются, оседая в самых дальних уголках воспоминаний, чтобы лет через двадцать подниматься оттуда лёгким уколом совести. Но сейчас мне всего восемнадцать, я дорожу Джонатаном и клянусь себе, что буду ему писать каждый день, чего бы мне это ни стоило. — А ты пиши мне. Я расскажу тебе, какая она — жизнь в Нью-Хэйвене, на другом конце нашего материка. — Нахожу на полках рваную пачку с пакетированным чаем, какие-то засохшие печеньки, вмазваюсь пальцем во что-то липкое, и, сдавшись, просто падаю на одно из сидений — пусть сам командует в своём пристанище. — Прости, что вывалил на тебя весь поток сознания, ты сам как? — На прошлой неделе мы не смогли увидеться, потому что я занимался подготовкой документов для поступления и переезда, и разлука в две недели казалась теперь непреодолимой пропастью. — Может, сходим куда-нибудь отметить? Не обижайся, но твой трейлер в такую жару больше похож на адский котёл, а мы ещё так сильно нагрешили, чтобы вариться заживо, — из нас двоих более разговорчивым всегда был именно я, более открытым, более дружелюбным и более социальным тоже. Джонни же был немного колючим ёжиком, постоянно ввязывался в какие-то склоки, в его жизни в противовес моей царили хаос, анархия и импровизация.

  У него красивые руки, Джон что-то достаёт с полки, а я ловлю себя на мысли, что смотрю на эти руки слишком долго, неприлично долго, и, не выдержав, упираюсь взглядом в поцарапанную откидную столешницу. Есть у Рея забавная привычка колупать все поверхности, до которых дотрагивается. Дерево, пластик, металл — он всегда найдёт способ оставить свой след. Может, ему попробовать рисовать? Вдруг талант. — А да, я ж на машине приехал, — виновато вскидываю подбородок, чтобы встретиться взглядом [и не смотреть на эти руки!], — так что у нас даже средство передвижения есть.

Я ценю в Джо честность – мы можем говорить обо всём на свете без всякого стеснения, это получилось с самой первой минуты всратого знакомства, когда я буквально влетел в толпу озверевшей мелкотни, выдергивая из её сердца Рея – четверо на одного, неужели этот пацан настолько сильно обмудачился, что заслужил подобное? Кровь стекала по его скуле тонкой густой струёй, и я тогда протянул ему платок, а когда Джонатан не взял его, то просто приложил светлую ткань к щеке, спросил, всё ли в порядке и вызвался проводить до дома. Тогда и выяснилось, что дома-то толком и нет, лишь большой, в те годы явно лучше выглядевшей трейлер, сиротливо прятавшийся под кроной юного дуба. О себе же я рассказывал постепенно, выдавая информацию по крупицам – очень уж мне хотелось казаться «своим», ощущать жжение ссадин на коленях и копоть уличной пыли на подушечках пальцев. Шли месяцы, мы узнавали друг друга, и это знакомство было похоже на сон – сначала постепенно, а потом резко, взахлеб, мы провалились друг в друга, наслаждаясь каждой минутой того времени, что удавалось провести вместе. Джо учил меня искусству «уличных разборок», а я подтягивал его английский и химию. Он хмурился, сопротивлялся, но под моим строгим взглядом всё равно садился за учебники и иногда что-то нехотя записывал в тетрадях. Хочется верить, что именно благодаря нашим совестным усилиям у него по этим предметам тогда была твёрдая «В». Сейчас всё изменилось, заставить Джонатана заниматься было всё сложнее, да и мы оба смирились с тем, что он не будет дальше учиться – таков его выбор, и не мне решать за него, как жить свою жизнь. Но вот дело в чём – я верил в Джо, в его пылкий и острый ум, в то, что фортуна раскрасит его путь не в чёрное и белое, не выложит зебру из стройного ряда шлюх и кокаиновых дорожек, а в то, что его ждёт что-то особенное, яркое и удивительное. И я бы с радостью встретил его лет через десять, чтобы сказать: вот видишь, друг, каким крутым ты стал!

Я твёрдо знал, что моё будущее предопределено, что в восемнадцать я поступлю в какой-то колледж или университет, в двадцать женюсь, а в двадцать восемь обо мне будут писать в журналах. Что я так или иначе со временем буду не здесь, не в Сакраменто, и наша дружба конечна. Джонни считал совсем иначе, а вместе мы просто об этом не говорили, ведь какой смысл стоять против ветра или плыть против течения реки? Всё ре-ше-но не нами и за нас. Только сейчас, сидя напротив Рея, когда его коленка как бы невзначай касается моей, я думаю о том, что скоро этого больше никогда не будет. Мы больше не будем смотреть друг другу в глаза вот так, по-настоящему, ведь никакой монитор не в силах передать тепла и энергии твоего человека. Это можно только запомнить в моменте, бережно уложить в одну из ячеек памяти и нести под сердцем всю жизнь. Я тебя никогда не забуду, - пожалуй, это единственное, что я могу нам пообещать наверняка.

Комментарий на счёт везения с Лив оставляю без ответа, может, и правда повезло, она же как будто сошла с обложки глянца, у неё мягкие светлые волосы, от неё пахнет сладким парфюмом и клубникой в шоколаде, но это всё совершенно не откликается во мне, а те часы, которые мы должны проводить наедине, превращаются в настоящую пытку – хочется сбежать в лес и быть кем угодно, но только не собой. Всегда немного завидую Джо, ведь он никогда не притворяется и всегда живёт честно, на одном дыхании и в конкретном моменте, мне ещё многому стоит у него поучиться за наше последнее лето.

Содовая приятно охлаждает горло, даря возможность снова нормально говорить – только вот я не знаю, о чём, и чувствую повисшее между нами напряжение. Попытки представить, как мы будем общаться, находясь на разных концах одного материка выглядят очень жалко, и я могу думать только о его коленях под столом, которые находятся меньше чем в сантиметре от моих, и о том, что его кожа, сейчас, должно быть, очень горячая. Облизываю губы, коря себя за неуместные мысли, я не должен думать о его руках, коже и вообще о нём самом, это как минимум странно. Как максимум попахивает извращением.
– Оу, а мне казалось, он не так давно сел, как быстро летит время. Но если чёт пойдет не так, и вам будет здесь слишком тесно, ты знаешь, что можешь на меня положиться, я что-нибудь придумаю, – сниму ему номер в мотеле, например. И Джонни знает, что я не брошу в беде, но помощи никогда не просит, такой упрямый, что бесит аж до зубного скрежета!
– Чем тебе так не угодили официанты? – Я знал, чем: Джо Рей патологически ненавидел места, в которые ходят богачи, может быть, он считал себя в антураже этих заведений слишком неуместным, но иногда мне всё-таки удавалось заманить его в какое-нибудь пафосное местечко [обманом, да!] и потом ещё долго огребать тихое ворчание.
– Я уже взрослый мальчик, и не отчитываюсь, во сколько вернуться домой, но, допустим, до шести утра меня не потеряют, – вранье, мать начнёт паниковать в половину одиннадцатого, но её гиперопека нервировала с каждым днём все сильнее, и сегодня я собирался гулять столько, сколько мне будет надо для того, чтобы наговориться с Джонни.

Прихватив бутылки с газированной водой, выметаемся из трейлера, в лицо тут же ударяет спасительная волна прохладного воздуха, но очень скоро шкуру снова печёт. До парковки около супермаркета всё те же двадцать минут, мы идём быстро и молчим, хрен знает, что сказать, я всё ещё чувствую свою вину за то, что собираюсь уехать из калифорнийской дыры, а ещё думаю о том, куда мы поедем сейчас. Наверное, на мост – около воды нам будет приятно, а ещё там никаких официантов и Мишлена. – Го на наш мост, посмотрим на реку. – Охуеть какое увлекательное занятие конечно – пялиться на ребристую водную гладь, но мне нравилось, меня успокаивало.
– Скажи, ты расстроен, да? – Кладу руки на руль, но заводить мотор не спешу. Мне нечем оправдаться, я не могу заявить другу в лицо, что бросаю его тут одного просто потому, что в жизни принято получать образование, а гребанный Йель находится на другом конце света. Я не могу обещать ему почти ничего, но могу помнить. Помнить, как рядом с ним счастливым блеском горели мои глаза и как жгло желание прикоснуться, но не как будто случайно, а по-настоящему, чтобы Джо знал, что я этого хочу. Сжать его руку, сказать спасибо и дать какое-нибудь более обнадеживающе обещание, но я не мог этого сделать, просто не мог.

Двигатель заурчал, тачка плавно покатилась по узкой пыльной дороге; мы двигались к окраине города, где за узкой рекой раскинулась полоса леса — в салон проникал запах жженой травы и сухой дорожной пыли, забивал ноздри, раскалённой патокой тёк по бронхам и жаром оседал в лёгких. Моя рука потянулась к раскрытой пачке сигарет, но на половине пути я передумал, снова вцепляясь пальцами в руль — курить хотелось и не хотелось одновременно: пара затяжек помогла бы снять напряжение, но, если к мешанине из запахов прибавится ещё и вонь табака, нам проще будет пойти пешком, хотя вряд ли Джо обращал внимание на такие мелочи. Эстет у нас я, а он, скорее, подстраивается под ситуацию, как хамелеон. Даже когда мне раз в год удаётся заманить его в пафосное местечко и угостить чем-то необычным и новым, он, хоть и ёрзает от неловкости, всё равно не выглядит чужаком. Или так хочется видеть мне, давая хотя бы призрачный шанс обоим на то, что наши вселенные могут пересекаться. Они и пересекались то или в ресторанах, или в уличных драках, куда я тоже оказывался невольно втянут, но последние два-три года этого было всё меньше и меньше, мы неизбежно взрослели, и все чаще я уже не хотел петушиться на улице, а Рей заходить в заведения с незнакомыми ему вывесками. Еще несколько лет рядом, и наши дороги разошлись бы естественным путём, а общение плавно сошло на нет — я понимал это, потому что был на два года старше, и, казалось, на полжизни мудрее.

Его ответ не выходит из головы — мой милый Джонатан, мой друг, которому доверены самые глубокие тайны и сокровенные переживания, расстроен и честно говорит об этом, а я молчу, стараясь не выдавать снедающего меня чувства вины, которое прожигает сквозную дыру в области солнечного сплетения с такой силой, что сводит скулы. Больно дышать, я кашляю в кулак и бурчу себе что-то под нос о жаре и пыли, надеясь, что Джо не раскусит меня, и не догадается, что мне тоже, чёрт возьми, плохо! Если мы будем расстраиваться вместе, то два месяца и семнадцать дней заполнятся только тоскливыми воспоминаниями, рефреном сквозь которые протянется фраза: «это наше последнее лето». И как себя вести теперь? Пытаться наверстать упущенное, сменяя по пять локаций за сутки, или расслабиться и постараться просто запомнить друг друга в моменте? По итогу мы продолжаем молчать, я боковым зрением смотрю на парня, он же смотрит в окно на пейзаж за окном, картинки которого сменяются как цветные узоры в детском калейдоскопе — быстро и ничего не понятно. До нашего места я доеду даже с закрытыми глазами, и не удивительно, что пережить событие, которое разлучит нас навсегда, мы решаем тоже именно здесь, вдали от людских глаз и любых признаков цивилизации. Тем, что напоминало о людях, здесь был только непосредственно сам мост, по которому никогда никто не ходил. Можно было сидеть на дощатом покрытии, свесив ноги и прижимаясь лбом к верёвке, и я знал, что тут я — дома. И здесь уютно, как дома. Я в принципе любил мосты всякие разные, и широкие, по четырем полосам которых днём и ночью мчатся машины, и деревянные, и промышленные, попасть на которые надо ещё постараться, и вот я хотел показать один такой в Сакраменто Джонни — нашёл его совсем недавно, — но вот успею ли теперь? Да и имеет ли это теперь смысл?

Бросив автомобиль на обочине, мы вышли и так же молча пошагали по тропинке, которая была узкой, но никто не решался обогнать другого, так и шли плечом к плечу, сминая подошвами ног сочную траву. Мост был, как и всегда, безлюден, он ждал нас, и я, всё ещё не допив несчастную содовою, сел на дощатую поверхность, поворачиваясь лицом к Джо. Не могу молчать и не спрашивать его о беспокойствах, какими бы глупыми они ни были. Для меня утаивание чувств сродни вранью.
— Значит, ты расстроен, но почему? Я просто хочу понять. Мы же будем писать друг другу, я могу даже звонить тебе по видеосвязи, — пока ещё я сам свято верю в данные обещания, не понимая, что учёба в Йеле высосет из меня все жизненные соки. Я буду приползать после последней активности в девять вечера, а то и позже, у Джо будет на три часа меньше, и скорее всего по итогу он так и не дождётся моих звонков. И если первые месяцы есть шанс созваниваться хотя бы раз в сутки, то потом уже нет. Студенческие сообщества, забитое под завязку расписание, спортивные тренировки и вечеринки, которые я никогда не пропускаю, просто не оставят мне возможности даже думать о Рее, и сейчас я, глупец, этого не понимаю, а потому позволяю себе такие громкие обещания. — Я буду по тебе скучать… и планирую приехать в Калифорнию на Рождество. Скоро я узнаю наш новый адрес в Сан-Франциско и напишу тебе, это не сильно же далеко от Сакраменто, приедешь зимой ко мне в гости. Ты ведь так ни разу и не побывал у меня дома, ну, то есть, по-настоящему, официально, — потому что родители на дух не переносили никого, у кого за душой ни цента, для них бедность была синонимична унижению и грязи, мать считала, что все такие ребята никогда не моются и разносят заразу, но, я клянусь, никто не пах для меня вкуснее, чем Джо. Кладу руку ему на колено и внимательно смотрю в глаза: по складкам джинсовой ткани навстречу моему пальцу ползёт божья коровка, и мне совсем не хочется её убирать, как и отдергивать руку от самого Джо.

На подошвы кроссовок налип тополиный пух, и я смотрю то на свою обувь, то на гладь реки так, словно в них сокрыты все тайны мира. Содовая выдохлась, на вкус теперь и правда напоминает ослиную мочу, немного мерзко — а у Джо, похоже, большой опыт распития уставших напитков, — но вот последняя капля скатывается по пересохшему горлу, утоляя жажду, и я одной рукой удерживаю бутылку за горлышко, надеясь, что она не выскользнет и не упадёт в воду, а другая рука комфортно покоится на колене друга. Этот жест такой простой, словно бы для нас совершенно нормально прикасаться друг другу. Я не очень любил объятия и прочие тактильные взаимодействия, но до Рея хотелось дотронуться, дать понять, что наш с ним контакт сильнее, чем взгляд глаза в глаза, и сильнее, чем случайное столкновение двух миров, что он, этот контакт, реальный, он осязаемый, и его можно зафиксировать при помощи зрения. Я тоже боялся улетать, я тоже беспокоился по поводу нашей дружбы, точнее, из-за необходимости очень скоро это прекратить, ведь Джонни уже шесть гребанных лет был константой моего существования, гарантом стабильности происходящего. Когда ожидания твоих родителей меняются со скоростью луча света, когда твои «нормальные» друзья тоже меняются слишком стремительно, обрастая связями и амбициями, остаётся Джо — своенравный, непокорный, но всё же уже прирученный и доверяющий. Мне кажется, я ценю его доверие больше всего прочего, и того, что есть между нами, и того, что может меня связывать с другими людьми. Умение быть честным, наступая себе на горло и превозмогая неудобства, но при этом не изменяя принципам — вот то, что я в нём любил больше всего. Он мог быть самым близким и тёплым, и самым подозрительным в мире одновременно. Загорался за полсекунды и сгорал, отдавая свои эмоции другим, но всегда довольно быстро приходил в чувства. Он был собой, не идеальным по сути своей, но идеально подходящим к моему характеру — более спокойному, вдумчивому и независимому. Я не хотел осознавать, что во многом Джонатан прав, если он для меня лишь часть мира, непознанного и манящего, то я для него… весь мир?

Над нами стоит зной, солнце палит, не щадя кожных покровов, и завтра мы пожалеем о том, что сидели тут, на нашем мосту, без всякой защиты, абсолютно наплевав на капризы природы, но не наплевав друг на друга. Так вот, в моём мире обычно происходит много событий — каждую неделю вечеринка золотой молодежи, и раз в квартал у меня в особняке. Не посещать вечеринки одноклассников или не устраивать их считается дурным тоном. А там, где подобные тусовки, всегда много знакомых, с кем ты вроде не близок ни на йоту, но старательно улыбаешься, жмешь руки и ведешь светские беседы о грантах, стипендиях и перспективах будущего. Таких людей в моём окружении было более двух десятков, именно поэтому я так торопился каждую неделю сбежать к Джо, рядом с которым можно не соответствовать стандартам, разработанным социумом, а можно быть собой — не кардинально другим Уиллом, нет, а просто быть таким, какой ты есть, не утруждая с себя социальной гонкой.

Его слова — как обухом по голове: импульсивно, честно, резко, и, к сожалению, слишком реально. Я смотрю на Джо с удивлением, но не решаюсь так сразу возражать, с ним надо осторожно и вдумчиво в такие моменты подбирать слова, чтобы не распалить из искры пожар, сжигающий всё на своём пути. Никогда не думал, что он скажет мне такое… И что наша связь для него так много значит. По правде, я успокаивал себя тем, что Джонни — уличный дикий зверь, да, он был приручён ненадолго мной, но спокойно переживет и разлуку, и расставание, а теперь сердце рвалось на части по многим причинам: я улетаю через два месяца и семнадцать дней, и ничего не могу с этим поделать; Джо не всё равно, буду ли я рядом или на другой стороне материка — и я снова ничего не могу с этим сделать. Чувствую себя опустошённым и загнанным в угол, а от былой радости не остаётся и следа. Может быть, он два года посвятит учёбе и тоже попробует поступить в Йель? Да ну, мы оба понимаем, что слон вероятнее отрастит крылья и вспорхнёт, как летняя бабочка, чем Рей выгрызет себе место в университете Лиги Плюща. Он, кажется, заканчивать школу вообще не собирался, и эта тема выводила парня из себя, как и мои нравоучения на счёт того, что он особенный и не повторит путь своего отца. Джо не верил в свои таланты, не хотел никакого добро и счастливо в сопливое будущее.

Он говорит и говорит, а я молчу, плотно стискивая зубы, чтобы… Чтобы что? Чтобы не разразиться триадой никому не нужных утешающих слов? Я знал, что иногда лучше промолчать, выражая своё согласие или бессилие, чем давать ложные надежды. Пустые надежды — это самое несправедливое и обидное, что можно дать близкому человеку. Это как сначала подарить крылья, а затем вырвать их, лучше уж и без крыльев вовсе. Он правда не сможет смотреть на меня так близко, а я на него — тёмные волосы переливаются на солнце, и паутинкой рассыпаются над глазами, липнут ко лбу, так хочется к ним прикоснуться, что почти нет сил сдерживать себя, — и правда не сможет звонить по любому поводу, но в принципе-то звонить сможет. И не будет тепла объятий, мы не часто обнимались, но крепко и по-настоящему, так, что хватало на месяц вперёд.
— Я не наивен, Джо, — тру пальцами переносицу, чтобы как-то смягчить тот зрительный контакт, который между нами установился. — Я просто хочу верить в лучшее, и в то, что у нас всё получится. — Очень сложно адекватно отрицать тот факт, что моя жизнь после этого лета изменится, но я упрямо вру самому себе в первую очередь. Однако, я уже не маленький мальчик и кое-что знаю о жизни, и знаю, что другим станет совершенно всё, даже я. И буду ли я нужен таким Джонни? Я буду уже не тем милым парнем из Сакраменто, который вытирал кровь с его лица, который безрассудно и самоотверженно лез за ним в любую передрягу, не думая о последствиях и о том, что скажут родители. Я врал им, придумывал нелепые истории, лишь бы только скрыть от них Джонатана Рея, ведь узнай они о нашей дружбе, окончательно бы сломали его и без того потоптанную жизнь, ведь никто не имеет право «плохо влиять на их единственного сына» — это цитата. Слова комом застревают в горле, не то, что говорить, а просто дышать становится неимоверно трудно. На наших лицах мерцают капельки пота, и из-за этого Джо выглядит таким красивым и сияющим. Крепче вцепляюсь пальцами в его колено, надеюсь, что это красноречивее любых фраз, которые сейчас кажутся нелепым оправданием. Слышишь, мне тоже больно, мне тоже тревожно, и я тоже не хочу тебя отпускать. Я хочу, как и ты, чтобы лето не кончалось, но оно стремительно ускользает от нас, как вода в сток сквозь раскрытую ладонь.
— Давай хотя бы попробуем. И пообещаем писать друг другу каждый день. Только не теряй свой мобильный, — знается мне, что проёбывать свой телефон — излюбленное дело Джонни, за шесть лет он сменил их около десятка, и все они были утрачены при самых нелепых обстоятельствах.
— Ты не можешь мне ничего испортить, — хочется добавить «глупый», но я лишь улыбаюсь и треплю его по волосам, как бы невзначай, но с чувством эйфории путаясь в тёмных прядях. — Жаль, что мы так и не встретили вместе ни одно Рождество, — с этим праздником у меня всегда выходило всё ни слава богу. Помню, как два года назад мы договорились погулять после боя курантов, я планировал незаметно улизнуть из дома и провести эту ночь с Джо, но мать не спускала с меня глаз: то заваливая бытовыми поручениями, то требуя пообщаться со всеми родственниками и гостями, а свой айфон я оставил в машине, и только во втором часу ночи смог сбегать за ним, чтобы записать Рею голосовое и извиниться. Зная его вспыльчивый нрав, я очень переживал за него, но со временем ситуация позабылась, хотя я всё ещё считал, что должен ему нормальное Рождество.
— Мне уже восемнадцать, ну эй. И ты мой друг. Я буду приводить тебя к себе домой, когда захочу, — мне правда казалось, что я могу сделать это, начихав на возмущения родителей, но не хочу преждевременно подвергать Джо унижению, с которым он успешно сталкивается в жизни и без меня. Не хочу быть для него некомфортным, а хочу, чтобы мы всегда стремились к друг другу, как к островку безмятежности и спокойствия.

Снова молчание, в котором мы продолжаем смотреть глаза в глаза, и Рей не выдерживает первым, отворачиваясь. Замечаю, что его губы немного дрожат и чувствую что-то непонятное, непривычное, незнакомое мне, но растекающееся жаром по телу от пальцев на ногах до макушки. Хочется встряхнуть его, притянуть к себе за плечи так близко, что не останется места для воздуха и с силой обнять. Он — мой. Мой друг, мой человек, моё вдохновение, моя тихая гавань, мой мир. И мне не хочется верить в то, что дни отдыха, проведённые вместе, здесь и сейчас — последние. Пустая бутылка выскальзывает из моих рук и катится по деревянной кладке моста, когда я подаюсь корпусом вперёд, чтобы обнять Джонни, но отвлекаюсь на его вопрос. — Нет, ещё не сказал, о Йеле знают только родители и ты, а Лив… Мы сегодня в восемь ужинаем в ресторане, я забронировал столик и хрен знает, что именно я ей скажу. Если она не поступает в Йель, то это значит, что мы расстаёмся, но мне как-то похуям, я её не люблю, Джо, неужели ты этого не замечаешь? О какой любви вообще может идти речь в восемнадцать. — И тут же прикусываю язык, именно на тему отношений мы с Джонни говорим редко и как-то бессвязно, может, потому что у нас особо нет опыта. — Скажи мне, ты когда-нибудь влюблялся? — Наверное, я бы знал, если бы да, но я же никогда и не спрашивал в лоб.

Снова изучаю свои чёрные кроссовки с зелёными полосами и налипшим пухом, боясь услышать в ответе Джонатана слово «да». Почему-то осознание того, что его мысли может занимать другой человек, скверно обжигает грудную клетку.

Я не всегда верю в лучшее, уж Джо ли не знать, но именно сегодня, в нашей с ним ситуации верить хочется изо всех сил, отбрасывая все логичные доводы о том, почему такой расклад невозможен. Будучи по знаку зодиака козерогом, я был очень упрям, а ещё спокоен и последователен [хотя это скорее совпадение, нежели распоряжение звёзд], всё в моей жизни предопределено, я знаю наперед, чем буду заниматься и через пару часов, и через пару месяцев, и, может быть, даже несколько лет. Поступая на факультет международных отношений, я конкретизирую своё будущее и точно знаю, что моя работа будет связана с политикой, как работа моих отца, деда, прадеда, прапрадеда и ещё много поколений к истокам нашего рода Танни. Джоанатан был единственным, кто мог вывести меня из равновесия и спутать планы, и, честно говоря, только этим он и занимался, и поэтому так прочно зацепил меня за самое сокровенное. Он был настоящим и непредсказуемым, жил в одном моменте и не знал, будет ли еще в принципе жив к утру, а не то, чтобы там через год или два. Я чувствовал свою вину перед ним за то, что буду вынужден оставить, бросить без присмотра в этой дыре, гордой именуемой столицей Калифорнии, ведь Джонни был для меня как… как кто? Когда я думаю об этом, то каждый раз не нахожу подходящего слова: брат? Но у Рея есть брат, и их связь ничуть не напоминает нашу. Лучший друг? Соулмейт? Последнее было ближе всего, если откинуть тот факт, что я находил Джо очень красивым и завораживающим, к нему хотелось прикасаться, его хотелось целовать, вжимая лопатками в стену, его хотелось оберегать от всех невзгод этого мира. Краснею и гоню эти грязные мысли прочь. Несмотря на то, что мы живём в Америке, да и век на дворе давно уже двадцать первый, в нашей семье таких людей не было, таких неправильных и испорченных. Да если родители заметят что-то подобное, в лучшем случае они закроют меня в четырех стенах и наймут дорого психиатра, чтобы он меня «вылечил», в худшем — отрекутся, и я буду мало чем по итогу отличаться от своего друга, разве что навыков выживания на улице у меня куда меньше.
— Я сегодня до сколько захочу, Джо, — ну зачем он постоянно со мной спорит? — Но в восемь надо быть в «О’Шалле» и выполнить свой долг. Знаешь, я волнуюсь, потому что нам с ней придётся расстаться. Она будет плакать, а я… Она же тоже знала, что всё так будет по итогу, — поэтому заводить отношения в своём городе, прекрасно понимая, что ты покинешь его — жестоко и эгоистично, и заводить друзей тоже. Я чувствовал себя очень виноватым перед всеми ними: и перед Джонни, и перед Оливией. Можно бы было познакомить их, уверен, что Лив бы точно понравилась Джо, она внимательная и добрая, но Джо вряд ли придумает, о чем разговаривать с такой красоткой, ведь он даже в рестораны то ходил не охотно, считая себя человеком второго сорта. — Так говоришь, как будто ты уже узнал. Тебе всего шестнадцать, и я ничего подобного не замечал. Спрашиваю, потому что мне интересно, и потому, что ты мой друг. А кто она? — Сердце бьётся медленно и глухо, я не хочу знать, кто ещё претендует вместе со мной на сердце Джо, хоть и знаю четко, что рано или поздно такой человек бы появился. Ему уже целых шестнадцать лет, конечно, появляется интерес к девчонкам, в том числе и сексуальный. Раньше я всегда одновременно стеснялся и боялся об этом спрашивать, но теперь нас разделяет только лето, и расстояние это сокращается с каждой минутой. Завтра нам останется два месяца и шестнадцать дней, потом два месяца и пятнадцать дней, и далее три, два, один и что-то внутри меня окончательно умрёт, но мне будет легче жить с осознанием того, что Джонни не один, что есть где-то человек, глядя на которого он улыбается, и что этот человек, эта девушка, станет для него путеводной звездой, направляя своей мягкой ладонью и укрощая вместо меня взбалмошный нрав Джонни Рея.

Мы ещё долго сидели на мосту, час или два, пока не закончилась содовая и темы для разговоров, которые сегодня давались очень тяжело — если когда я выбегал из дома, сжимая белый лист с зелёным теснением, на котором была на десятилетия запечатлена самая главная новость для любого подростка, то был в приподнятом настроении, настоящей эйфории, то сейчас испытывал только чувство вины перед Джо за то, что я совсем не такой, как он, и за то, что не оправдал его ожидания, который были для меня сейчас центром вселенной. Я несколько раз извинился и услышал в ответ, что всё нормально, и что я не должен извиняться, и такая отстранённость и смирение Джонатана с ситуацией делали мне ещё больнее. Мы оба приняли расклад судьбы таким, каков он есть, и решили не сопротивляться. Но по сути, что мы могли? Вот что? Я разрывался на две половины: одна моя половина хотела порвать приглашение и остаться в Сакраменто, вторая — отправиться в новую жизнь, полную ярких знакомств, впечатлений и знаний, и вторая половина была немного сильнее, что ли. Или просто яснее для меня. Я же знал, что будет в сентябре, октябре и так далее на все последующие пять лет, и страшно было подумать, что случится, если я останусь, к тому же без веской причины. Ладно, даже если бы я когда-нибудь под страхом смерти выпалил Джонни, что влюблён в него, то [умер бы от стыда раньше, чем бы он поднял на меня глаза и рассмеялся] какое бы будущее у нас было? Да никакого, совершенно ни-ка-ко-го. Он бы не начал стараться войти в мой круг, а я не хотел полностью погружаться на дно. Одно дело — гостить там раз в неделю, и совсем другое — признать такой образ жизни нормальным. О нет, это было не для меня, а наше эфемерное будущее не для нас.

До встречи с Ливией остался час, я не хотел прощаться с Джо, но надо было, и попросил позволить подвезти его до «Уолл маркета», точки на карте Сакраменто, с которой мы сегодня отправились на мост. — Приходи сюда без меня и за меня, я обещаю, что никакое другое место не будет для меня моим. Ни в Нью-Хэйвене, ни во всем мире. Позвоню тебе вечером, расскажу, как прошла встреча с Лив, если ты не против, — а вот так искренне просто поговорить о насущном мне было не с кем, кроме Джонни, и этого мне будет очень не хватать, если вдруг мы не сможем сохранить наше доверительное общение через сотни миль знакомым голосом, пробирающимся в голову через наушники. Последнее, что я запомнил о Джо сегодня — на его макушку упал тополиный пух, делая его похожим на новорожденного птенца. Все ниточки обрываются, когда мы разрываем объятия, и тревожный ком застревает в горле — а вдруг это наша последняя встреча? — Я позвоню тебе вечером, не забудь, — звучит как угроза, потому что я прекрасно знаю, как мастерски Джо может проебаться не то, что на одну ночь, а на парочку дней. В такие моменты я схожу с ума и стараюсь не названивать ему каждые полчаса, нашептывая мантру о том, что Рей — взрослый мальчик и сам знает, куда и когда ходить, но ума не приложу, почему он вообще так делает, если мы договариваемся о встрече, пусть и в таком дистанционном формате.

Около «Уолл марта» парень выскакивает из машины как ужаленный и скрывается из поля зрения быстрее, чем я снова успеваю дать автомобилю ход, а мне только что и остаётся, как неспешно ехать к ресторану, посматривая на роликсы — как бы медленно я не тащился, всё равно буду на пятнадцать минут раньше назначенного часа. Очень сложно переключится с одних переживаний на другие, но я понимаю, что должен подумать об Оливии, о том, что и как ей скажу. От того, в какой университет она поступила буквально зависит наше с ней будущее. Хочется ли мне расставаться с Лив? Скорее нет, чем да; мы вместе уже два года и не считая того, что мне не нравится заниматься с ней сексом, всё остальное устраивает — мы неплохие партнёры и друзья. Она не пилит мне мозг ревностью, не звонит каждые три секунды, не осматривает мои рубашки на предмет следов помады от чужих губ. Подытоживая, можно сказать, что она самая адекватная девушка среди всех окружающих меня, и этого комфорта лишаться не то, чтобы хочется. Прежде чем выйти из салона, достаю из кармана джинсов изрядно помятое приглашение из Йеля и пробегаюсь по нему взглядом ещё раз: ничего не изменилось, меня всё так же ждут, это все не сон, а явь.

Официант любезно проводит меня к столику, и я заказываю стакан минеральной воды, чтобы скоротать ещё четверть часа в ожидании. Отдых продолжается, но я не чувствую легкости, только груз ответственности лёг на плечи, желая вдавить меня в землю так глубоко, что я уже никогда не выберусь. Я хочу загадать два желания: чтобы лето не кончалось, и чтобы его остаток я провёл вместе с Джо, и у меня зарождается совершенно безумная идея, настолько спонтанная и безбашенная для меня, что я тут же достаю айфон, нахожу диалог с Джонни [был в сети в 11:06] и пишу ему: ‘твой трейлер ещё на ходу? ты занят на ближайшие два месяца и шестнадцать дней?’ и гипнотизирую экран, рассчитывая увидеть ответ в ту же секунду или хотя бы Джо в онлайне, но ничего не происходит, зато всплывает сообщение от Лив о том, что она будет через минутку.

Наш разговор оказывается сухим и коротким, потому что Оливия пришла на встречу зная ответ из университета. И это был не Йель, это был Колумбийский университет, в который она мечтала поступить, и я ни на миг в ней не сомневался, она отправится туда и станет классным специалистом! Мы спокойно поблагодарили друг друга за всё хорошее, что было, пообещали писать и звонить друг другу, и я сразу сказал, чтобы она не отказывала себе ни в чём и искала другого парня, ведь я вряд ли вернусь в Сакраменто [как и она], и вряд ли выберу своим местом жительства Нью-Йорк, чтобы через четыре года дать нам билет в счастливое совместное будущее. Если я останусь в США, то, вероятно, буду строить карьеру в Вашингтоне, но может так случится, что я закреплюсь в другой стране, так как мои предшественники жили и в Германии, и в Китае, и на Дальнем Востоке.

музычка;

В ресторане звучал джаз, и Оливия выглядела идеально в матовых аквамариновых отблесках светильников — придраться было не к чему, и я испытывал благодарность к ней за всё, что она для меня сделала, за то, что была рядом, принимала со всеми тараканами и никогда не задавала лишних вопросов. Её холёные руки, от которых всегда пахло кремом, легли на мои. Она покачала головой. — Уильям Танни, — начала она, — я знаю, что ты никогда меня не любил, но очень старался. Но кто же тогда занимает все твои мысли? Ведь сейчас уже можно сказать, мы всё равно расстаёмся навсегда без права увидеть друг друга вновь. Это же твой друг? Тот парень, с которым ты гуляешь по субботам? — Я вздрогнул, не ожидая такой откровенности, и сначала хотел убрать руку, но передумал, изучая глазами содержимое своей тарелки. — Не знаю, это сложно. Да, да, это он. Но какой в этом смысл, ведь я улетаю через полтора месяца? А Джо, он такой, знаешь… оторви и выбрось, его ничего в этой жизни не интересует, и я не могу убедить его попробовать поступить не то, что в Йель, а хоть куда-нибудь. Мне будет очень вас не хватать там, — но особенно его. — Потанцуем? — Я не очень хотел по чайной ложечке вычерпывать свои чувства к Рею и подвергать их тонкому анализу. Оливия кивнула, и мы плавно влились в группу таких же танцующих пар. В детстве я посещал бальные танцы, так что с этим у меня проблем не было, я уверенно вёл Ливию, положив подбородок ей на голову, и мягкие ароматные волосы щекотали кожу, пока мы позволяли музыке заполнить нас до края.

Договорившись ещё раз встретиться в августе, погулять по набережной и поесть моё любимое лимонное мороженное, мы попрощались. Девушка вызвала такси, а я, убедившись, что она ушла, заказал себе в баре ром. Хотелось отвлечься, забыться и тупо залить чем-то ту дыру из боли и безысходности, что разрасталась внутри, хотя я упорно игнорировал её весь день, улыбаясь и делая вид, что всё окей. За вторым стаканом рома-колы в пропорции 1:1 наступил второй и третий. Я сидел за барной стойкой, слушал джаз и смотрел стеклянными глазами сквозь снующего туда-сюда бармена. Он пытался заговорить и по классике жанра оказаться психологом для каждого завсегдатая, но мне не хотелось больше ни с кем говорить, ни с кем, кроме Джо. Кстати, мое сообщение он так и не прочитал… Соскользнув с барного стула, я, немного путаясь в ногах, выходу в гардероб, и, прислонившись спиной к холодной стене, набираю Джонни. Проходит не менее пяти гудков, прежде чем я слышу его тихий, даже подавленный голос.
— Я в «О’Шалле». Ты сюда не поедешь, я знаю. Но я хочу тебя увидеть. Сможешь быть около своего «Уолл марта» через… Хуй знает, через сколько. Надо вызвать такси… — На выдохе прикрываю глаза и затыкаюсь. Со стороны может показаться, что это из-за Оливии я почти нажрался и расстроился, но это вовсе не из-за неё!

Я звонил ему по нескольким причинам – во-первых, потому что обещал и не нарушил бы данного слова даже под страхом смерти; обещания, произнесённые Джонатану вслух, почти всегда исполнялись, чего бы мне это ни стоило [за исключением редких случаев вроде того Рождества два года назад]. Во-вторых, мне в действительности жизненно важно было сейчас услышать его голос, а ещё лучше увидеть его настоящего, осязаемого, утонуть в омуте пронзительных карих глаз, грустных, с янтарными нотами имбирного эля, который я так любил пить на день Благодарения. Нам с ним ещё о многом предстоит поговорить, и хочется всё успеть за этот короткий отрезок лета, который нам остался, за это ничтожно маленькое расстояние от точки его дна до моего взлёта в новую жизнь.

Когда я ехал на своём BMW в ресторан, то над городом стояла жара, казалось, что солнце желает нещадно испепелить каждого глупца, решившего прогуляться по полупустым улочкам Сакраменто, сейчас же в лицо мне ударил поток прохладного ветра, обдавая свежестью и отрезвляя. ‘Надо вызвать такси’ - и я принялся выискивать поблизости автомобили желтого цвета, коих обычно тут на ночь глядя скапливалось достаточно много. Приветливый пожилой мужчина, стоявший около своей машины, заметил меня и махнул рукой, приглашая отвези меня туда, куда я пожелаю. У него были выцветшие голубые глаза, а сквозь шевелюру некогда смоляного цвета проступала благородная седина. Скорее всего, он подрабатывал именно около «О’Шалле» из-за публики: бедные сюда не заходили, а трезвые почти не выходили, так что не уверительно, что каждому нужен был личный водитель на полчаса, чтобы подкинуть до дома.
– Домой? – Он игриво подмигнул мне и протянул прикуренную сигарету, и, знаете, я взял. Курил я не часто, в основном по пьяни и за компанию с кем-то, чем от острого неконтролируемого желания заполнить свои лёгкие дымом, но сейчас меня окутывало чувство эйфории, и мне было всё равно: сделаешь шаг – упадёшь в пропасть или получишь билет в Рай, где за тобой по пятам, куда не ступи, весна.
– Не, – и пытаюсь описать, куда мне нужно, понимая, что точного адреса «Уолл маркета» я никогда и не знал. Объяснения выходят путанными: мне нужен самый стандартный супермаркет в Медовью, каких там навалом, но он стоит на окраине города, через двадцать минут ходьбы на юго-восток река, за ним трейлерный парк, ещё там неподалеку свалка и какое-то государственное учреждение – трехэтажный дом из серых монолитных блоков. Водитель хмурится, словно пытаясь нарисовать карту по моим смазанным объяснениям, но в итоге кивает, заверяя, что понял, куда нам надо. Я закрываю глаза, делаю затяжку и выпускаю дым в открытое окно жёлтого автомобиля с шашками на боках; мысли путаются, и пространство в черепной коробке заполняет густой туман – понятия не имею, зачем я еду к Джо и что хочу ему сказать, но чувствую, что мы должны провести эту ночь вместе, плечом к плечу, разговаривая и выкуривая одну сигарету на двоих, раз за разом, пока за верхушками деревьев не забрезжит рассвет. Там, в ресторане, меня озарила совершено безумная идея – прибраться за пару дней в трейлере, выкинуть мусор, посмотреть на его состояние, завести и отправится в путешествие по Америке. В наше последнее путешествие. Стряхнуть с крыши гнилые осенние листья и грязь, смазать петлицы дверей, отмыть краску цвета болотной тины с металлический боков, и кто знает, вдруг у нас получится, вдруг моя идея не такая уж нереальная? Но Джо ничего не ответил на это, он с утра не смотрел в мессенджеры, и я не понимал, почему он мне не отвечает. Почему он хочет досрочно сократить это лето, наше лето, и отдалиться от меня? Даже если я буду жить на другом конце земного шара, он всё равно не перестанет быть моим другом, моей родственной душой ни на одно мгновение нашей ничтожной жизни. Посмотрите на своё существование в разрезе вселенной – каждый из нас всего лишь песчинка в пустыне, подует ветер, и она легко затеряется в пространстве, так вот, нас с Реем пустынный ветер не жалел, но мы изо всех сил продолжали держаться друг за друга, чтобы не потеряться.

Скольжение колес по сухому, смердящему гудроном асфальту – мы слишком резко останавливаемся на парковке возле магазина, но ещё когда мы только подъезжали, я заметил ссутулившийся на ветру силуэт Джонни, который зажал в руках мерцающую красным огоньком сигарету. Интересно, которую по счёту за эти чуть менее тридцати минут ожидания? Нормальный человек вышел бы из дома точно ко времени или чуть опаздывая, но Джо всегда приходил раньше, и никогда не сознавался, на сколько именно. В любую погоду, в любой глуши, где мы ни договорились о встрече, Джо Рей был там всегда раньше меня, всегда. Деньги с карты спишутся автоматом, хвала прогрессу, так что я не трачу драгоценное время на то, чтобы рассчитаться с таксистом, а спешно покидаю салон, старясь при этом не хлопнуть дверью так сильно, чтобы вызвать вопросы. Джонатан, завидев, что к маркету доставлен именно я, тоже двигается навстречу, пока мы не встречаемся на пустынной парковке, и я не могу положить руки ему на плечи.
– Я напился, прости, – но вижу его, вижу, как ветер треплет непослушные волосы и улыбаюсь, как ребёнок, которому спонтанно подарили облако розовой сахарной ваты. Просто так счастлив его видеть, что пиздец. И все слова растворяются в воздухе, пока я молча стою напротив Джо и тупо пялюсь. Совершенно тупо. – Прости, что выдернул тебя из кровати, прости, что разбудил. Я, знаешь, понятия не имею, зачем приехал. Просто захотел увидеть тебя, друг. Это так безрассудно, – моя сигарета докурена, оставшийся кусочек никотиновой палочки летит на землю, и я придавливаю его подошвой кроссовок, всё тех же самых, к которым днём на мосту налип тополиный пух. Обнимаю рукой за плечо, почти повисая на друге и пристыжая себя за то, что вообще позволил себе выпить лишнего, но с Джо можно быть и таким – бухим, неправильным, настоящим. Мы уходим с парковки, я запрокидываю голову и смотрю на небо – чистое чёрное небо, усыпанное мириадами звезд. Никогда не разбирался в созвездиях и не умел их искать, а разбирается ли Джо? – Посмотри на небо. Знаешь какие-нибудь созвездия? – С парковки мы выбираемся, и я некоторое время размышляю над тем, куда можно пойти на этом краю земли, если у тебя нет машины. В трейлер к Джонни? Ещё можно посидеть на остановке, автобусы уже не ходят час и пятнадцать минут, и скамейка пустует. Запинаюсь о поребрик и хватаю Джо за предплечье:
– Про-прости, – теперь уже мне на лицо падают еще некогда расчесанные пшеничные пряди волос, и я раздражённо смахиваю их, виновата улыбаясь. – Прости.

Обнимаю Джо за плечо, и тепло его тела становится моим теплом тоже. Он говорит о том, что разбирается в небесных чертежах, и на каждом слоге, срывающимся с его пухлых, блестящих губ, моё сердце пропускает удар. Голова кружится, над ней кружится небо, под ногами вращается тротуар, как будто бы мы на карусели, ещё одна доля секунды – и я рухну безжизненным телом прямо туда, вниз, в самую бездну, как бы шепча Джонни: вот он я, весь у твоих ног, бери и делай с моей безупречной жизнью всё, что захочешь, ведь без тебя ничего в ней не имеет смысла. Я задыхаюсь, когда в десятый раз за вечер произношу виноватое извини, извиняясь за то, что обрушился на него одной неразрешимой проблемой, вытащил из кровати, прервал сладкий сон и заставил в одной лишь футболке выбежать на улицу, чтобы ждать меня и курить сигарету. От Джо всё так же, как и днём, пахло летом, скошенной травой, табаком и жжёными спичками. Я, споткнувшись, вспахал кончиком носа горячую кожу на его шее, и это случайное прикосновение пропустило через меня миллион электрических импульсов, я забыл всё, о чем мы говорили и о чём могли бы говорить дальше, и утих, думая только о том, каким приятным и возбуждающим было это мимолётное касание его тела. Стискиваю зубы, пытаясь не растерять последние крупицы здравого смысла, но он, предатель, отказывается работать как раньше, как всегда ранее исправно функционировал в нейронных сетях Уильяма Танни, знающего правила поведения в любой непонятной ситуации. Но на такой случай у меня не было инструкции, и я испытывал страх перед самим собой за то, что могу совершить непоправимое, а количество промилле в моем организме настолько зашкаливает, что держать себя в руках становится невозможным. Щеки вспыхивают багровым румянцем, но, к моему счастью, в тусклом свете ночных фонарей Джонатану не заметно то, каким странным образом на меня влияет наш слишком тесный физический контакт. Кровь пульсирует, кожа горит, всё вокруг сливается в картину, которую написали хаотичными экспрессивными мазками. Не знаю, каким чудом я не валюсь на землю, окончательно порабощаясь трем стаканам рома-колы, которые циркулируют сейчас по телу, но в следующую ясную минуту обнаруживаю себя в трейлере на стуле. Здесь горит приглушенный свет, но отчётливо видно, как паршиво я выгляжу – растрепанные светлые волосы прилипли к скулам, лицо полыхает алым пожаром [но можно всё списать на алкоголь], а моё дыхание тяжёлое и слишком медленное. Я колеблюсь, мне хочется послать куда подальше весь этот грёбанный мир, подняться со стула, притянуть Джо к себе и поцеловать без всяких объяснений. Я бы многое отдал за то, чтобы ощутить бархат его губ своими, но так нельзя, нельзя, нельзя – услужливо шепчет подсознание, натурально сводя меня с ума. – Так нельзя, – едва разлепляя губы, двигаю ими беззвучно, прислонившись затылком к холодной стене.

Сосредотачиваюсь сначала на плакате с каким-то музыкантом, и потом, когда его физиономия перестаёт двоится, ищу глаза Джо – он сидит тут, неподалеку, внимательно наблюдает за моим состоянием, и от осознания собственной ничтожности мои щеки алеют еще сильнее, теперь я, наверное, похож на варёного рака. Мой друг выглядит расстроенным настолько сильно, что частицами своего разбитого на эту ночь разума я начинаю строить догадки: а вдруг у него что-то случилось, что-то, не связанное с моим перелётом. Я так и не выпытал у него имя девчонки, в которую Джо влюбился. Улыбаюсь – какой же я дурак! Считал, что он переживает из-за нас, но ведь кроме нашего общения в жизни этого маленького своенравного бродяги столько всего интересного. Он ведёт меня на кровать брата, который в очередной раз не ночует дома, и снова оголённые участки нашей кожи соприкасаются. Я пытаюсь отстраниться от Джо – для меня это слишком близко, и слишком опасно. Что же меня останавливало? То, что Рей сказал сегодня на мосту о том, что влюблён. И не важно, что ему ничего не светит по его убеждениям, в его сердце поселилось светлое, тёплое чувство, и я был этому искренне рад. Шестнадцать – прекрасное время для того, чтобы влюбиться в первый раз. Ещё меня пугала реакция общества, даже в самой странной своей фантазии я не представлял себя с парнем, никогда. Нет, я, конечно, не осуждал других и не лез ни в чью личную жизнь, не высказывался активно ни за, ни против, просто потому что считал, что меня это точно никогда не коснется, но теперь смотрел в блестящие глаза Джо, на тёмной радужке которых плясал отблеск мягкого жёлтого цвета, до боли прикусывал свой язык и не понимал, что я чувствую. Это была угрожающая смесь возбуждения, которое очень скоро станет сложно скрывать, уважения, доверия и осознания чужой красоты, настолько изящной и хрупкой, что я боялся её сломать. Уличной, непокорной, дерзкой, невинной красоты.

– Конечно, я расстроен, а как ты думал? – Выпаливаю слишком резко, потому что как он может сомневаться в том, что наши отношения для меня так же важны, как и для него. И как он может думать, что я не переживаю! Джо садится на край кровати и по-детски так трогательно поджимает под себя ноги. Я, оставшись в одних трусах, забывая об этом напрочь, откидываю одеяло и тоже сажусь рядом по-турецки, пытаясь заглянуть ему в глаза, но Джонни не поворачивается, ему почему-то вдруг стало важно рассмотреть узор на старом дырявом полотне линолеума.

Не жалею ли я? О чем именно? О том, что поступил в Йель? Нет, не жалею, это то, чего я правда искренне хотел. О разрыве с Оливией? Нет, она останется моим другом, не таким особенным, как Джонатан, но хорошим и понимающим, за два года она сумела разобраться в моих чувствах лучше, чем я сам, и когда спрашивала о Джонни, я понимал, что сознаюсь не ей прежде всего, а самому себе. Мои мысли и правда всецело занимал только Джо, я просыпался, думая о нём, и я засыпал, тоже думая о нём. Не могу сказать точно, в какой момент именно зародилась моя влюблённость, наверное, она расцветала постепенно, но первым воспоминанием, в котором есть мы как мы, всплывает тот вечер, когда я белым платком, крепко сжатым в пальцах, вытирал кровь с его разбитого лица. Я был к нему тогда совсем близко, наши носы буквально застыли в сантиметре друг от друга, и я видел силу, непокорность, недетский ум в этих кофейных глазах.
– У меня нет права жалеть ни о чём, и нет другого пути, Джо, – набираю побольше воздуха в грудь, чтобы сказать то, что так волнует меня уже не первый год, как оказалось, но слова необъятным разрывающим внутренности комом встают в горле. Я не могу взять и просто вывалить на него эту информацию, я не имею морального права так поступать! – Я не хочу улетать, не хочу оставлять тебя, – рука сама собой тянется к его волосам и бережно убирает прядь тёмных волос за ухо. Я нервно прикусываю губу, ожидая, что Джонни посмотрит озадаченно и отстранится, но он этого не делает, а, наоборот, сидит неподвижно. – Я расстроен из-за этого и всё, а что до Оливии, мы расстались, и теперь я официально свободен, ну или ничей, это уж кому как больше нравится, – как-то раз я слышал фразу о том, что быть свободным – это на самом деле быть никому не нужным, и, кажется, так оно и есть. А ещё Лив рассказала мне занимательную теорию как-то раз за бокалом вина в воскресенье, которое мы изредка проводили вместе. Она рассказала, что есть «люди кто-то», а есть люди «для кого-то», и идеальный союз получается тогда, когда полярности встречаются. Тогда я выслушал и забыл, а теперь думал над тем, кем я являюсь для Джо? Как очертить моё рвение бросить к его ногам весь этот мир? Показать как можно больше, успеть поговорить о всём-всём, что только взбредёт в голову, подарить самую широкую палитру чувств? 
– Почему я расстроен, мы разобрались, а ты? Кроме, очевидно, моего скорого перелёта. Ты как и не рассказал, кто она. Я же спать спокойно не смогу, ты меня знаешь. Я обещаю, что никому не расскажу твой секрет, да и кому мне рассказывать, я же не знаю никого из твоих… – кхм, а кто они? Товарищи по двору, одноклассники, друзья? – Приятелей. Да и я ни разу, вроде бы, тебя не подводил. Почему ты мне не рассказываешь, я же всем с тобой делюсь, – на выдохе закончились и слова. Мне обидно и непонятно. А ещё его пальцы, которые сминают зелёный пододеяльник, голые плечи и шея сводят с ума, я стараюсь дышать по методике для успокоения, и в конце концов тоже начинаю теребить постельное, пока волна возбуждения не накрыла меня с головой. Сейчас он расскажет об этой своей девчонке, и я немного отрезвлюсь, приду в чувства, так сказать.

Эта ночь действительно не похожа на все те ночи, которые были у нас до этого. Случалось, я говорил родителям, что останусь у Оливии или у приятеля из школы, а сам покупал несколько банок пива, пачку макарон или какую-нибудь незатейливую закуску, садился в прогретую машину и спешил к Джо, чтобы приготовить для него пасту [единственное, что я умел делать на его кухне и что мне хорошо удавалось]; затем мы торопливо уплетали её, смеясь, пачкая соусом губы и обмениваясь новостями, случившимися за неделю. Это не всегда были значимые события, обычно какие-то пустяки вроде взбесивших в школе учителей, но мне просто нравилось всё, что говорил Джонатан, и как звучал его сбивчивый, взволнованный, рваный голос при этом. Его мысли были быстрее, чем он мог позволить себе складывать из звуков слова, Джо жадно хватал ртом воздух, делал паузы, извинялся за сумбурность, а я смотрел и падал-падал-падал в пропасть, выстеленную туманом. Мне нравилось в нём всё, даже то, что другим бы показалось не идеальным – это нравилось особенно сильно, подчеркивая уникальность Джонни. Я знал все его родинки, мог с закрытыми глазами найти любой шрам на коже и рассказать, как он его получил. О ночи, в которую мы познакомились, напоминал небольшой рубец над бровью, тонкая высеченная полоска, ставшая мне особенно дорогой. Она будто бы навсегда отпечатала на лице Джо нашу первую встречу. Тогда ему было десять, мне немногим больше – двенадцать. Обостренное чувство справедливости не позволило мне пройти мимо уличного мальчишки, которого лупили четверо, они были выше, а их ботинки на толстых подошвах были явно дороже. Когда один такой малолетний бандюган заехал пяткой по ребрам совсем ещё юного, но до умопомрачения смелого Джонни, я не выдержал и вмешался, не рассчитывая на успех. Те парни явно не ожидали, что у их жертвы найдется заступник, и от неожиданности разбежались в разные стороны, бесследно исчезнув в мягком облаке ночи; мне же остался затравленный тёмный малый, гордо сплевывающий кровь на грязный асфальт. Прошло уже шесть лет, Джо повзрослел, из растрепанного и хорохорившегося волчонка превратился в красивого, статного юношу, но мне всё равно казалось, что мы встретились только вчера.

Я всегда считал его особенным, хвалил за любые успехи, не важно – будь то хорошая отметка по химии [было время, когда Джо правда старался] или победа в мобильной игре; мне казалось, что ему очень редко говорят хорошие слова, и я как мог, пытался восполнить этот дефицит, смея лишь надеяться на то, что не перегибаю палку и не становлюсь слишком навязчивым. Помню, мы ходили на речку прошлым летом: положили в рюкзак плед и овощные сэндвичи. Был июль, но также жарко, как и сейчас. У меня с собой список литературы к прочтению на лето, у Джо хорошее настроение и плеер – он всегда делился со мной одним наушником. Тот день на речке был одним в череде таких же наших летних дней, мы искупались, подурачились, перекусили, и легли на плед. Мелодичный голос напевал seven years has gone so fast, пока мы лежали на спинах, жевали травинки и смотрели на пушистые облака, проплывающие по голубому небосводу. На нас падал тополиный пух, заставляя чихать и морщится, и ничего не предвещало беды, мы знали, что то лето было не последним и не думали над будущим, потому что у нас было наше настоящее. Затем я открыл «Над пропастью во ржи» и начал читать её Джонни, особо не спрашивая, хочет он или нет. Сначала Рей протестовал, потом смиренно слушал, и когда я посмотрел на него в следующий раз, он уже спал на моём плече, мерно вдыхая горячий воздух. Над нами кружила мошкара, я отложил книжку, и, боясь пошевелиться и спугнуть сон своего друга, тихо лежал, то бессмысленно пялясь в бескрайнее небесное полотно, то украдкой посматривая на Джо и на то, как трогательно вздрагивали его ресницы, когда он делал очередной вдох. Наверное, именно тогда я впервые заметил, как он вырос за лето, как изменился и повзрослел.

Мне так не хотелось расставаться с ним именно сейчас, когда мы ещё столько всего не успели, но вот я пьяный в кровати его брата, и это для нас впервые. Сижу, зачесывая пальцами непослушные дурацкие волосы за уши, и глупо улыбаюсь. Совершенно не замечаю того, что Джо напряжен до предела, что ещё одно моё прикосновение, ещё один слишком близкий жест, и он просто не выдержит. Нет, я смотрю на него в темноте крошечкой комнаты трейлера, через полоску лунного света, падающего на любимое лицо, любуюсь и представляю, какие сладкие на вкус его губы, какие они мягкие и податливые. Наверное, я спялил, позволяя пьяному созданию поработить меня, но поцелуй не кажется чем-то ужасным и неправильным. Может, у меня никогда больше не будет такого шанса. Я всё равно улетаю и терять нечего, и, почему-то мне кажется, что Джо бы меня не оттолкнул. Да, может не понял бы и опешил, но не стал бы смеяться. Может быть, это просто игры больного сознания и всё совсем не так? Если бы можно было только попробовать…
– Эта дыра – столица Калифорнии, – подмигиваю ему, стараясь вселить чуточку оптимизма. Я не считаю этот город пристанищем неудачников, наркоманов и шлюх, я в нём родился и провел совершенно счастливые восемнадцать лет своей жизни, и я навсегда запомню это место, подарившее мне Джонни, моего Джонни, который сидел сейчас, вжавшись в стену так сильно, что создавалось ощущение, что ещё немного упорства и трейлер свалится на бок. Почему он так себя ведёт? Не чувствуется свободы и раскрепощённости, словно боится лишний раз посмотреть на меня или дотронуться. – И тут можно жить счастливо, – мы могли бы долго вести полемику о том, есть ли шанс на достойную жизнь в Сакраменто, но не стали, потому что ни одного из нас это, по большому счёту, не волновало. Не было смысла переливать из пустого в порожнее, если всё равно я через два месяца и семнадцать дней уберусь отсюда навсегда, а он предпочитает плыть по течению, игнорируя свой потенциал. Я не мог ничего исправить в характере Джо, да и не хотел, я принимал его таким, каков он был, со всеми его колючками и заморочками. Когда я позволяю себе лишнего и касаюсь кончиками пальцев тёмных волос, Джо не отстраняется, наоборот, прижимает щеку к моей ладони, и мне от этого становится так хорошо, так по-домашнему, что я не спешу разрывать контакт, как бы давая ему понять – со мной ты в безопасности. «Ты – мой, а не ничей» – так и вертится на языке, но мне приходится затолкать эти слова, произнесенные внутренним голосом, куда подальше, и я молчу, стиснув зубы. Никогда он, мой милый, лучший и самый замечательный на свете мальчик, не будет ничьим. Пройдёт время и жизнь наладится, и будет у него семья хорошая, жена, дети и всё, что там положено. Я не верил, что у Джонатана может быть другая судьба, отличительная о моих фантазий, и мне казалось, что даже если он будет косячить, ошибаться и падать, в итоге у него всё будет хорошо, мне просто необходимо в это верить, чтобы не слететь с катушек и дать себе возможность жить другой жизнью, в которой уже не будет Джо. От осознания реалистичности и неизбежности этого щиплет глаза и сводит скулы, но я делаю глубокий вдох, снова улыбаюсь и судорожно ищу темы для разговора, потому что не могу и не хочу думать о конечности нашей дружбы, о лучшем и светлом из того, что у меня есть. В череде событий [экзамены, вечеринки, политические новости, светские рауты, лицемерное общение со школьными друзьями] Джо единственное настоящее, только с ним я становлюсь собой, и так несправедливо, что оставить в Сакраменто я тоже должен именно его.

Как и ожидалось, Джонни не смог сказать ничего вразумительного насчёт своей влюбленности, и я раздосадовано покачал головой, ведь как же я смогу помочь ему, глупому, если он ничего мне не говорит? Это не было обидно, я уважал право друга на его собственные чувства, о которых он не хотел писать на заборах, предпочитая сохранить глубоко внутри, но ощущал бессилие, ведь я так привык делить с ним все свои тревоги и волнения, а теперь у него появилось что-то своё, недоступное мне, и ниточка нашей дружбы, крепко натянувшись, зазвенела. – Нет, я не понимаю, Джо, – честно выпаливаю ему в лицо, хмуря брови, но как только он закрывает глаза, понимаю, что перегнул, чувствую, как он напряжён, и что ещё одно моё слово, и Джонни просто психанёт и уйдет. Мягко кладу ладонь ему на колено, поглаживая кожу подушечками пальцев, пусть немного успокоится. Знаю, что его переживания на счёт какой-то недоступной девчонки очень ранят его, и мне жаль, что всё складывается вот так, что он не может рассказать мне о ней, а ведь вместе мы бы что-нибудь придумали, всегда придумывали как найти выход из самой непроглядной жопы. Я даже не ревную, я волнуюсь за него, правда волнуюсь и больше всего хочу, чтобы этот некогда дикий волчонок был счастлив, чтобы он разрешил себе быть счастливым и перестал обороняться от всего мира.

Немного помолчав, Джо нарушает тишину и спрашивает про Лив. Я убираю руку с колена и снова тру переносицу – такая дурацкая привычка, я постоянно так делаю, когда волнуюсь, чтобы спрятать глаза. В моих отношениях с Оливией никогда не было ничего секретного, и Джонатан никогда раньше не спрашивал. Я всегда мог всё ему рассказать, но почему-то сейчас мне стало перед ним очень стыдно, ведь, по сути, чему я его учу и какой подаю пример? Ладно, быть честным с Джо для меня важнее, чем быть для него хорошим примером. Он снова смотрит на меня, не отворачивается и так говорить гораздо легче, нет впечатления, что пытаешься кулаком разбить глухую бетонную стену. – С Оливией я познакомился два года назад по наводке родителей. Наши семьи дружат, её отец посол США в Китае, мы знали о существовании друг друга с детства, просто редко пересекались, так как её семья жила в Шанхае. Нас долго «сватали» друг другу, и когда мы увиделись, всё было решено, у нас не оставалось выхода, мы уже были парой в глазах всех наших знакомых. Не думаю, что мои чувства к ней похожи на любовь. Я её уважаю, она замечательный человек, образованный, красивый, интересный, но между нами не было искры. Не знаю, почему я тянул эту лямку два года, зная, что мы разбежимся. У меня не было иных вариантов что ли. Я не призываю тебя делать так же, – в голове крутится ласковое слово, которым я хочу назвать Джонни, но не решаюсь. Во рту пересохло, и я делаю глоток воды из стакана, который стоит на тумбе рядом с кроватью. – Ты вот хотя бы можешь выбирать, кого тебе любить, первый раз редко у кого-то бывает взаимно, пройдёт время, всё устаканится и будет как должно быть, лисёнок.

Джо спрашивает, кого я люблю тогда, если не Лив, и я кручу в руках стакан, разглядывая прозрачную лужу воды в нём. – Кого-то ещё, Джо, кого-то ещё. – И улыбаюсь, потому что мне нравится думать эти слова: «я люблю тебя, Джо», хоть я и не могу произнести их вслух. Рей выглядит заинтересованным, а мне почему-то кажется таким неправильным его всерьез обманывать. Дышать снова тяжело, но дух рома-колы постепенно выветривается из мыслей, разрешая мне видеть этот мир чуть более ясно, чем ещё пятнадцать минут назад. Не знаю, как ему объяснить всё то, что я чувствую, чтобы не напугать и не казаться в его глазах извращенцем. Замечаю, что мои руки начинают дрожать и ставлю стакан на место, однако тремор не унимается, и приходится снова бессмысленно сминать угол зелёного пододеяльника, который выглядит уже изрядно уставшим. Сейчас Джонни спросит, кого, и что я тогда ему скажу? – Смотри, как мы выросли, Джо, и даже влюбились с тобой почти одновременно, выходит. Лето, которого у нас осталось так мало, такое насыщенное событиями, и раз уж мы не можем быть с теми, в кого втрескались, проведём побольше времени вместе. Я хочу показать тебе Америку, друг. Хочу, чтобы мы завели этот трейлер и поехали куда глаза глядят. У меня есть деньги, ты можешь бросить свою работу на заправке хотя бы на лето. Вот твой отец удивится, когда не обнаружит вашего дома на колесах на месте, а? Если не получится с трейлером, у меня всё еще есть моя тачка, если не получится и так, давай просто отправимся куда-нибудь в следующие выходные?  – Эти разговоры и обсуждение совместных планов отвлекали меня сразу от двух вещей: от внутренних терзаний Джо и от него самого, сводящего с ума своим запахом, дыханием, взглядом.

Ноги затекли, и я решаю удобно вытянуться – кровать, несмотря на компактность трейлера, довольно просторная, но сон не идёт, я не представляю, как буду спать с ним в одном помещении этой ночью.

[NIC]William Tunney[/NIC]