Он ставит на Вайсса и выигрывает, хотя успех изначально не был предопределен. Скорее, это был жест личной воли и симпатии. Его приятель против мексиканца – выбор очевиден, и удовлетворение от победы слабым теплом, которое только способно возникнуть в его жилистом теле, растекается по груди. Очень символично, что «Вайсс» означает «белый». (В мире существует очень мало вещей, которые способны доставить Гемеллу удовольствие, и их палитра весьма своеобразная. От Лунной сонаты Бетховена до взгретой задницы очередного латиноса. Высокое уживается в Гемелле с низменным, путешествие от одного до другого занимает долю секунды, а иногда и того меньше).

– Моя ставка сыграла, – улыбается он, и, пожалуй, впервые за вечер, его глаза блестят сами по себе, а не отражают свет. Ло взволнована и тоже довольна, хотя на первый взгляд и кажется все такой же бесстрастной. Намеренное равнодушие порой кричит о себе громче, чем самый откровенный эпатаж. У Гемелла на этот счет паучье чутье. Или рептильное: так змеи улавливают перепады температур, потому что от них зависит жизнь. – Я провожу, – в конце концов он дал Рэму слово присмотреть за ней, и теперь должен вернуть в целости и сохранности. – Приятное знакомство.

Это правда, а не дань вежливости. Он коллекционирует контакты, которые могут быть полезны, поэтому среди них есть даже вероятный окружной прокурор Сан-Диего, большой любитель посещать бои. Очевидно, помимо чисто потребительского интереса у него есть еще и личные, однако Гемелл не блюститель морали, ему плевать, кого и что возбуждает и в каком плане, если все происходит в здравом уме и по доброй воле.

Пока мексиканца приводят в чувство, возникает пауза. Зрители, впрочем, еще заведены увиденным, потому что большинство из них потеряли бабки. Рэм Вайсс сделал охуенную кассу, нужно будет проставиться. Эта мысль возникает как и многие другие: мимоходом, как зарубка, – пока Гемелл прокладывает путь. Ло идет за ним, пока наконец они не оказываются в комапании собственно Вайсса и лиц, так же ему хорошо знакомых. Он пропускает Ло вперед и, кратко кивнув приятелю, исчезает в толпе. Гемелл способен просочиться куда угодно, а еще ему ни до кого нет дела. Даже до таких важных хуев, как Перес и Ромеро. Они же сами пришли на его территорию, значит, и развлекут себя сами, без его участия.

Внутри невозможный для расшифровки эмоциональный ком: волнение за Рэма смешивается с волнением из-за предложения Переса, и Ло улыбается той холодной и пустой улыбкой, какую при малой наблюдательности можно принять за дружелюбную. Комиссару пока не до расшифровки эмоциональных нюансов — его взгляд прикован к светлому будущему, в котором новый боец способен принести ему кучу бабла. В этой ситуации куском мяса является Рэм, встающий будто бы в центр, хотя по-прежнему стоит рядом с ней — можно протянуть руку и снова переплести пальцы. От этого желания кожу сводит зудом, сходным с аллергическим, но она держится. И предпочла бы, чтобы с таким вещественным интересом рассматривали ее. Это не уязвленное самолюбие. Просто ей привычнее. Она едва ли может считаться человеком, в отличие от н е г о. Проводит языком по губам — чисто змеиное движение.

Рэм отказывается. Ло улыбается естественнее, хотя изменение тоже сугубо детальное, не бросающееся в глаза.

Алонсо смотрит на нее так, словно что-то знает. Ухмылка у него нехорошая, но он пока ничего не говорит персонально — только закуривает, отдавая Рэму вещи. Последний двигается напряженно, а не с привычной сконцентрированной сдержанностью, когда в любой момент готов выпрыгнуть подобно плотно сжатой пружине, внезапно обретающей свободу. Он и весь выглядит ужасно: и дело не в том, что морда покрыта кровью, а на теле уже начинают наливаться многочисленные гематомы. Рэм держится как человек, которому больно даже моргать, и Ло знает это состояние. Внутри снова скапливается напряжение: они могут перестать пиздеть? Ей нужно увезти его отсюда. Пока у Переса не возникла очередная идиотская идея того, как еще они должны вылизать его оскорбленное достоинство. Вряд ли то уже сможет исцелить ее раздвинутые ноги — ему намного интереснее другой кандидат [потому что она должна была раздвинуть их раньше].

Одергивает футболку на спине Рэма: ему явно будет не с руки это сделать. Ткань пропитывается кровью на воротнике, и в груди у Ло снова что-то колет. И еще по-приятному теплеет: Рэм подтверждает свой отказ, и от него — на данный момент — даже отстают. Поводок до сих пор у нее в руках, и Ло смотрит с холодной величественностью, кивая в знак того, что им действительно пора. Им было пора еще до того, как они сюда приехали, если так подумать. Или лучше не думать. — Спасибо за возможность, комиссар, — учтиво произносит, чуть склоняя голову. Тот отмахивается от ее слов, что-то фыркая. Кажется, Перес обладает тем удачливым для них складом характера, когда желание мстить до последней капли крови за оскорбления не бунтует в крови долго. Ромеро же на нее наплевать абсолютно — он все время их разговора уделял внимание исключительно Рэму, и отстраненно Ло списывает этот интерес к личному. Просто наблюдение: едва ли потенциально будущего окружного прокурора выйдет шантажировать его же гендерными предпочтениями. Вот если бы ему нравилось ебать маленьких мальчиков, другое дело.

— Что ж, bella, — в отличие от остальных Алонсо ее со счетов не списывает. Коротко хватает за предплечье, с улыбкой наклоняясь к уху, словно шепчет какие-то милые глупости. Пальцы держат с ощутимой крепостью. Он бы хотел, чтобы Рэм согласился на предложение Переса? Тогда ей бы можно было подсунуть в качестве охраны кого-то бестолкового? Кого-то, кто был бы на поводке у самого Алонсо? — Не думай, что это все последствия. Даже если пока тебе и твоему кобелю повезло, — они оба знают, о чем идет речь. Возможно, она даже лучше, чем Джерман, который просто сыпет предупреждениями, но не в курсе того, что случилось под прошлое Рождество. В голове на несколько мгновений скрежещет звук двигающихся стальных ножей в нутре промышленного гриндера. Ло выдергивает руку. Их молниеносная перебранка никого не волнует: снова звучит гонг — всем интереснее наблюдать за следующим боем. Гомеса смели с ринга, как горку выбитых и никому уже не нужных зубов, и на дальнейшую судьбу этого уебка ей похер. В его же интересах не пересекаться с ней в случайных местах: она запоминает имя.

— Хорошего вечера, Джерман, — спокойно отвечает: у нее совсем другие приоритеты. Убедится, что с Рэмом все не так ужасно, как выглядит на первый взгляд, и после уже не будет страха. Алонсо не учитывает того, насколько ей наплевать на собственную судьбу, а потому его слова не оседают в подкорке. По крайней мере, когда они остаются за спиной, появляется возможность зациклить внимание на действительно важном. Поджимает губы в недовольстве, наблюдая за тем, с какой выверенной осторожностью делает каждый шаг Рэм. И держится поближе на тот случай, если понадобится опора. Ей было шестнадцать, когда начала практически таскать на себе Мейса, если того разъебывало после драки или от ломки. Она крепче, чем кажется.

Рэм пытается шутить, но в ответ получает только недовольный блеск кажущихся темными в полумраке глаз. Ее забота выглядит настолько глупой? Или настолько неуместной? Пока старается об этом не думать, как не думать об оставшихся сигаретах в кармане. Ей снова нервно, и все внимание сконцентрировано на том, чтобы не пропустить момент, если вдруг начнет заваливаться. До сих пор не имеет четкого представления о том, насколько ему плохо. И сколько еще сможет продержаться до того, как адреналин в крови спадет и его размотает окончательно. Ло помнит, как это бывает: сначала ты держишься, а после не способен даже руки поднять. На кончике языка крутятся назойливым роем вопросы, которые она сглатывает, как пытается сглотнуть застрявший в горле ком. Фоновый шум мыслей в голове однотипен и уже знаком: ты должна была подставиться, и ничего бы не произошло. Ничего, что не делала последние двадцать лет.

— А то, что я заругаю, не боишься? — как-то сухо ухмыляется она, чуть задерживая дыхание, когда его пальцы лезут к ней под куртку. Теперь его лицо оказывается чертовски близко, но губы на нем разбиты. Ему будет больно, если поцелует, и Ло отводит взгляд в сторону, чтобы не смотреть. Тем более что его интересуют только ключи от машины, которые ей и вручает. Он жалеет, что отказал комиссару? Он жалеет, что остался с ней? После того, как из него выбили дух на ринге, потому что она не смогла себя заставить сделать то, что нужно. Спрашивать не рискует.

— Если нарушу, один хороший минет вполне решит эту проблему, — шутка выходит несмешной, но и ее она бормочет себе под нос, когда заводит мотор. Это больше щелчок по носу самой себе, чтобы не забывалась. Чтобы больше никогда не забывалась в отношении того, кем является по своей сути. Ей не нравится водить — главная причина, почему ее до сих пор возит Рэм, хотя вроде как есть права. То и дело кидает встревоженные взгляды на заднее сиденье, чтобы убедиться, что он, по крайней мере, дышит, потому что так просто понять, находится ли в сознании, не получается. И едет предельно осторожно, чтобы не тревожить лишний раз своего пассажира. Адрес того друга, к которому его надо отвезти, даже не пытается запомнить. Идея совершенно шальная, возможно, абсурдная, но она слепо ту реализует, везя Рэма к себе домой. Просто потому что не может оставить где-то еще без возможности отследить, в каком он состоянии. В конце концов, она должна ему по крайней мере это. За то, что получил по лицу за нее.

— Приехали, — бросает отстраненно, снова оборачиваясь и смотря на него на заднем сиденье, прежде чем выйти и открыть дверь с его стороны. Они на подъездной дорожке у ее дома. Окна в соседних домах темны, но ей и плевать: тут не тот район, в котором кому-то будет чрезмерное дело до чужих дел. — Как ты? — осторожно спрашивает, снова осматривая его. Протягивает руки, чтобы помочь выбраться. С избитых губ срывается стон, и от этого все внутри вибрирует и стонет в резонанс. — Сильно больно? Потерпи немного, мой хороший, ладно? — бережно гладит испачканную в крови скулу, но мимолетно, отворачиваясь, чтобы вытащить из машины его вещи — испачканные бинты так и остаются лежать на полу между сиденьями. Потом уберет. Выкинет нахрен, чтобы не напоминали. Рэм, кажется, стоит на ногах, и это внушает хоть какое-то подобие успокоения. Сумка весит ощутимо, но Ло не подает вида. Хрупкость хороша, когда за нее могут заплатить. В остальное время с ней едва ли получится выжить.

— Останешься здесь. Чтобы я была уверена, что мне не придется менять телохранителя, — произносит с хриплым сарказмом, продолжая цепляться за шутливое равнодушие. Мол, ничего личного. Это всего лишь забота о собственных активах. Личного в ней столько, что в пору в нем топиться, как в ванной, куда предварительно бросили включенный фен. — И это не предложение, — добавляет приказным тоном, сопровождая его до входной двери, пропуская туда первым. Они будто меняются местами: обычно это он открывает перед ней двери и следит за тем, чтобы ничего не случилось. Ло старается не думать об этом слишком долго. Если глубоко копать, можно случайно вырыть себе могилу.

— Сможешь принять душ сам? Или я могу помочь, — равнодушно предлагает, все еще стараясь не смотреть на него слишком пристально, потому что не уверена, что взгляд не сломается снова. Что запредельно неуместное "мой хороший" опять нежным шепотом не сорвется с губ. Ставит его сумки у себя в спальне: кровать там удобнее. И помогает стянуть футболку так, чтобы не задевать избитое лицо воротником. И все-таки пристально смотрит. Блядь. У нее нет ни шанса, не так ли?

Ей бы сейчас сделать хоть что-то, чтобы забрать всю его боль себе, но она не может сделать ничерта. Даже страшно его касаться: вдруг сделает только хуже? Продолжает ощупывать взглядом, как если бы в том был рентген. Что болит больше всего? Точно ничего не сломано? От тревожности становится практически тошно, а Рэм отказывается от помощи и просит лед. Ло делает шаг назад, подавляя порыв то ли обнять саму себя, то ли наплевать на все и пойти в душ вместе с ним. Чтобы помочь и убедиться.

— Зови, если что, — ровным голосом обозначает очередной приказ, и, кажется, Рэм не слышит в том никакой дрожи или слабости. У нее внутри все ходуном ходит, как хилая хижина под порывами ураганного ветра. Наблюдает за ним, пока пошатывающейся походкой не скроется за дверью в ванную, все-таки умудряясь сохранять равновесие. Мейс старался не давать себе помогать, чтобы не казаться слабым. Ло прижимает ладонь к лицу, закрывая той губы, и браслеты протяжно стонут, когда соударяются друг о друга, откатываясь вниз к сгибу локтя. На мгновение жмурится. В комнате пахнет кровью и потом. 

Рэм просит лед, и она идет за ним на кухню: у нее того достаточно — это для коктейлей, но сейчас в первую очередь наливает себе вина. Совершенно не эстетично, полный бокал, который выпивает крупными глотками, не боясь приступа рвоты. Мелко дрожат руки. Ее сейчас никто не видит: даже Марго остается на попечении Мелестины до самого утра — должна будет завезти после смены. Ло с громким стуком ставит бокал на стол, опираясь на тот. Ее все еще немного трясет. О н сейчас в душе, а она ничего не хочет сильнее, чем ворваться в ванную, чтобы убедится, что не стало хуже. От этого желания страшно. Она не может себе позволить так волноваться за кого-то, кто найдет хорошую девочку, заведет семью, и забудет о своей шальной начальнице. Начальнице, из-за которой ему разбивают морду в кровь. Это ведь все неизбежно.

Действует скорее автоматически: вино несколько тупит восприятие, помогая взять себя в руки. Кубики льда, к которым липнет кожа, складывает в полотенце, скручивая то наподобие куля. Ее бедный мальчик… Она разве может считать его своим? Вместо ответа наливает себе еще вина, чтобы уже, наконец, успокоиться. Чтобы не думать о том, как ревела толпа, когда Рэма били; когда бил он; когда ему было больно. Проводит ладонями по лицу. Ей нужно взять себя в руки. Ее жалость никому не сдалась, но могут пригодиться медицинские навыки. Ло уходит в комнату за аптечкой, хранящейся в комоде, и пока оставляет ту в кухне, чтобы найти нужное. Рэм застает ее там, с едва держащимся на бедрах полотенцем, отчего становится видно весь масштаб ушибов и гематом.

Рэм называет ее Лоррейн, и она замирает подобно олененку в свете автомобильных фар. В руке остается зажатым бутылек с антисептиком. Лоррейн. Ее так звал в основном Мейс. Остальные ограничивались огрызком из двух букв. Ей нравится, как оно звучит, когда его произносит этот бархатный возбуждающе_успокаивающий голос. Будто стремится не оставить ей шансов на отступление.

— В спальне, — как можно спокойнее отвечает. А после подходит к нему ближе, отставляя антисептик на край стола. От него пахнет чем-то щемяще знакомым: им самим. Ло бережно прижимает ладонь к его скуле. Без запекшейся крови все выглядит не настолько ужасно, но все равно внутри болезненно и остро тянет. — Пойдем, мой хороший, тебе нужно лечь, — эти слова снова слетают с губ, но Ло не думает о них — аккуратно придерживает его за крепкие бока, состоящие сплошь из напряженных мышц, и помогает дойти до кровати. Он весь — одна большая гематома. Она закусывает нижнюю губу, перехватывая его руку, едва сжимая разбитые пальцы.

— Я сейчас все принесу. Не вставай, пожалуйста, — настоятельно просит, сверкая зелеными глазами — или то просто так падает свет от гирлянд, висящих на стене. Скидывает туфли где-то по пути, когда выходит в коридор. Шлепает босыми ногами на аптечкой, сгребая все, что вытащила, обратно в коробку и заодно хватая полотенце со льдом. Сейчас важнее всего его раны, а не ее метания. Ставит коробку с медикаментами на кровь рядом со своим бедром, когда садится рядом с Рэмом. На нем по-прежнему одно полотенце, и Ло аккуратно то убирает без малейшего стеснения или сексуального подтекста, накидывая на голое и такое знакомое [будоражущее] тело сверху плед, чтобы не было холодно. В центре изголовья на подушках восседает плюшевый мишка, которого он выиграл для нее не ярмарке несколько дней назад. Уже поздно того убирать.

— Хочешь обезболивающее? У меня есть. Хорошее, — предлагает, подбираясь к нему ближе: для этого приходится подогнуть одну ногу под себя, усаживаясь на пятку. Насчет обезболивающего не врет: есть баночка с фамилией Миллер на этикетке. У Барри появились разные новые каналы, и это хорошо для бизнеса. И для тех дней, когда особенно не получается заснуть.

— Сейчас будет немного щипать, — ласково предупреждает, прежде чем провести ватным диском с налитым на него антисептиком по разбитой брови. И тут же дует, чтобы не было слишком больно. Их лица преступно близко друг к другу, но пока у Ло отлично получается концентрироваться на том, чтобы нанести на бровь заживляющую мазь, а после заклеить пластырем. То же самое проделывает с разбитой скулой, к которой прижимает полотенце со льдом. — Сможешь сам держать? И сядь, пожалуйста, мой хороший. Я помажу синяки мазью, — помогает ему сесть, бережно хватая за руки, которые после гладит по тыльной стороне ладоней с легкой отстраненностью. Костяшки разбиты. В глупом порыве наклоняется, чтобы едва ощутимо те поцеловать. И тут же хватает за подбородок, заставляя поднять голову и посмотреть себе в глаза.

— Ты больше никогда не будешь драться там, ты понял? — со звенящим напряжением в сиплом голосе произносит, впиваясь взглядом в его зрачки. — Я тебе запрещаю, — добавляет, продолжая сжимать его руки. Ранее они месили противника, а теперь так смирно лежат в ее пальцах. Это завораживает.

У него будто пьяный взгляд. В глубине серых глаз отражается свет гирлянд, и от того они блестят, как звезды. Ло нравятся звезды. Ло нравится он, и это глупо было бы отрицать прямо сейчас. Благо Рэм едва ли может сфокусироваться на ее лице, хотя смотрит пристально, словно удерживаясь от того, чтобы моргать лишний раз. Он спрашивает, а все ли у нее в порядке, но Ло молчит. Ничерта не в порядке — разве не понимает? Его тело — скопление иссиня-черных галактик, а на губах выступает кровь, потому что они лопаются в местах ссадин, когда говорит или улыбается. Ему стоит молчать, но вместо прижимает руки к ее лицу, точно так получится однозначно понять, где именно то находится в пространстве. Ло на несколько мгновений прикрывает глаза, и тихий вздох слетает с губ упавшим лепестком увядающего цветка.

Рэм говорит о том, что составит список. Похоже на ребячливую шутку, словно не воспринимает ее слова всерьез. Она серьезна, но трется щекой о его ладонь совершенно легкомысленно, изворачивая голову, чтобы поцеловать основание ладони — туда получается дотянуться. Еще один алый след на его коже. В отличие от ссадин, этот будет достаточно легко смыть. И толку, что помада стойкая. Гладит верхними фалангами его скулу — снова ту, что наименее пострадала. В его состоянии сложно найти это самое "наименее", и от этого внутри снова делается тошно.

— Дурачок, — тихо шепчет, смотря прямо и открыто. Предельно ранимо. Это как встать перед хищником с распростертыми руками в ожидании, когда клыки вспорют глотку. "Дурачок" — не оскорбление; концентрация запредельной нежности, которую годами никто не ценил и не ждал. Наверное, не ждет и он, но сейчас у него от усталости закрываются глаза, а на утро и не вспомнит. Ло пользуется темными пятнами в его сознании, чтобы ее саму не разорвало изнутри больше, чем когда-то было. Рэм ответственно подходит к своей работе, вот и весь секрет. У него должностная инструкция. Он добавит туда этот только что придуманный список, чтобы начать четко следовать и ему.

— Тебе не нужен список. В следующий раз скажу тебе уйти и сделаю работу, которую должна сделать. Чтобы тебе не били морду за разные глупости, — шепчет, как обещает, накрывая его руки на лице своими. А после осторожно убирает, потому что они здесь должны, вроде как, разобраться с его ушибами, пока окончательно не отключился. Проще обмазать его всего, и как-то так и получается. Ло едва касается поврежденной кожи пальцами — подушечки порхают поверх точно крылья бабочки. Бережно и осторожно — с него хватит. С него уже достаточно. Это его работа — в некотором роде — драться вместо нее; за нее. В голове проскальзывает шальная мысль уволить. Так сможет обезопасить от того, что приносит всем вокруг только боль? Это спасет его? Ло прикусывает нижнюю губу, будто бы в сосредоточенности, но легкое поднывание в месте давления верхнего клыка отрезвляет.

— Я принесу воду. Выпьешь таблетку, и тогда можно будет спать, — снова прячется в апатии, как в коконе, хотя пальцы все равно дрожат. Те теперь перепачканы мазью, и Ло моет их прямо на кухне, там же наливая воду в графин и выжимая туда половину лимона. Просто вода мерзкая на вкус — ей не нравится. Так будто не настолько противно. По крайней мере сама так старается пить, чтобы не сохла слишком сильно кожа. Это то же самое, что и придерживаться правильного питания: такая обязанность перед самой собой и одновременно немного экзекуция. Какая-то тусклая рациональная часть твердит, что ничего бы не случилось, ешь она чаще сладкое или заказывай свою любимую пиццу хотя бы раз в месяц, но это не вариант. Ей не за что себя награждать.

Рэм едва не засыпает, когда она возвращается, и Ло с тихим щелчком открывает бутылек с обезболивающим. Наливает половину стакана, а после снова забирается на кровать, чтобы поддержать ему голову, когда будет пить. Таблетку кладет на язык и помогает запить. — Вот так, умница. Станет полегче. Когда у меня было сотрясение, хорошо помогло, — практически вслепую ставит стакан куда-то себе за спину, на тумбочку. И остается рядом с ним, поправляя подушку под головой. Проводит ладонью по бритому черепу, укладываясь рядом, без подушки — на самом краю, что неудобно, но она и не собирается спать. — А теперь спи, мой хороший. Я буду здесь, если что-то понадобится, — укладывает ладонь себе под висок, свободной рукой осторожно проводя по его носу. Ниже, перескакивая через разбитые губы на шею и по ключицам, а после прижимает ту к своей груди. Если бы можно было запереть ощущение этого прикосновения к нему под ребрами, то уже засунула бы в грудину руку, чтобы оставить там. Но по итогу только выключает лампу, оставляя в качестве освещения исключительно свет гирлянд. Они выполняют функцию ночника — так монстры из темных углов не рискнут выходить, чтобы забрать. В эту ночь она останется, чтобы защитить его от монстров, точно сама не является одним из них.

— Спи. Ты хорошо поработал, мой чудесный бесценный мальчик, — это даже не шепот — беззвучное движение губ. Ее взгляд примагничивается к тому, как движется его грудная клетка во время дыхания. Пока дышит, все и правда будет хорошо. 

Не спать всю ночь не сложно, если есть опыт. Гораздо сложнее не спать в тревоге, наблюдая за тем, как движется чужая грудная клетка. Ло мыслями будто переносится на почти что пару десятилетий назад, когда в приступе паранойи Мейс заставлял ее бодрствовать и сидеть рядом, сторожа сон подобно дрессированной овчарке. Она послушно лежала с краю кровати, точно защищая от тех, кто может ворваться в дверь, и просто смотрела, как он дышит. Шлюхи терли между собой страшные истории о наркоманах: о том, как некоторые засыпали и не просыпались. Были дни, когда кокаин заменял Мейсу кровь, и потому ей каждый раз было страшно. Тот страх гнил и тонул где-то внутри, засунутый глубоко под ребра, чтобы раздувшимся от трупных газов мертвым телом всплыть сейчас. Рэм засыпает быстро, кажется, едва голова касается подушки, но Ло все равно замирает рядом, не шевелясь и боясь спугнуть. У Мейса был хреновый чуткий сон, а еще краткий и поверхностный. И сердце билось часто. Под ее ладонью сердце Рэм бьется медленно и спокойно. Убаюкивающе. Ло смаргивает сонливость как соринку, замирая. Вдох и выдох. Он спит спокойно. Она поднимает лед, запакованный в полотенце, и прижимает к разбитой скуле, к которой ранее прижимал сам. Ей не сложно, а ему все равно стоит поспать.

Ло не спит до утра.

Рассвет наступает где-то за плотно зашторенными окнами, оповещая о себе вибрирующим сообщением от Мелестины: та отчитывается о закрытии клуба и спрашивает, нужно ли привозить Марго. Ло просить привезти к ней домой, и только тогда бесшумно встает, все-таки перед тем, как покинуть кровать, наклоняясь и осторожно целуя его разбитые губы. Ушибленные скулы. Чуть наморщенный во сне лоб. Во сне Рэм выглядит еще моложе, и это словно еще один пункт в списке того, почему она плохой вариант для него. Гладит по бритой голове, уповая на то, что таким образом не разбудит. Ей везет. На улице прохладно и пустынно, отчего седан Мелестины кажется чем-то инородным. Марго выпрыгивает с переднего сидения с видом оскорбленного достоинства, а после писает на границе между тротуаром и газоном.

— Джерман мне рассказал... — помощница откровенно мнется, все-таки мимоходом срисовывая, что на начальнице все то же платье, в котором заезжала на первые пару часов после открытия, но не комментирует. Ло курит с усталым видом, но усталость не физическая — больше моральная. Треп помощницы успел заебать до того, как та открывает рот, но все равно ждет продолжения с какой-то равнодушной фатальностью. — С Рэмом все хорошо? — вопрос все же задает, явно рискуя, потому что цепляется за руль: из тачки не выходит — говорит, повышая тон. Что он здесь, легко догадаться: его мотоцикл стоит на подъездной дорожке. Не нужно быть Шерлоком.

— Спасибо, что привезла Марго. До вечера, — откровенно игнорируя чужое любопытство отвечает Ло, подхватывая болонку, которая лижет ей пальцы и что-то тявкает. Если уж Мелестине что-то рассказал Джерман, то пусть говорит и обо всем остальном. Это низко и ревниво_мстительно, но все равно не может забыть, как застала их на столе в кабинете, и на помощнице не было трусов, но были е г о руки. У нее отлично получается делать вид, что ничего не интересует. Иногда отлично получается поверить в собственную ложь. Но не в этом случае. Марго, едва переступая порог дома, принюхивается у кроссовок Рэма, оставленных в коридоре, а после семенит в спальню, чтобы улечься ему под бок. Это что-то вроде показательного бунта за то, что оставила с Мел на ночь в клубе, и Ло фыркает, только сейчас переодеваясь и снимая ночной макияж. Ее коже требуется отдых в силу возраста. Ее телу требуется тренировка, и она смотрит мучительно долго на то, как Рэм продолжает дышать в ее кровати под одеялом, подоткнутым ею, прежде чем уйти на пробежку, оставляя болонку в качестве защиты. Хотя это вопрос, кто кого защитит. Физическая нагрузка как часть утреннего ритуала. Апельсиновый сок кислит на языке. Ло все-таки  спит несколько часов на диване днем, подавляя желание забраться к нему в кровать под руку, устраивая голову на груди. Так можно будет слышать равномерный стук сердце прямо под ухом. Тук-тук-тук. Его лицо отекает сильнее, а на торсе наверняка начинают проступать гематомы. Она знает, как это бывает: нет лучшего способа научить шлюху слушаться, чем избиение. Главное не трогать морду, чтобы было чем приманивать клиентуру. Этим заветам в отношении нее следовал даже Мейс, способный вывихнуть запястье, но не разбить губ.

Рэм просыпается во второй половине дня, когда Ло подумывает принудительно разбудить в параноидальной потребности убедиться в том, что с ним все в порядке. Ему изрядно надавали по голове, а ей скоро нужно уехать в клуб, потому что это не повод проебывать работу. Тем более когда Алонсо совершенно точно настроен положить еще один проеб в общую копилку. Томас и его дергает в другую часть бизнеса, и им вроде не остается, что делить, но Джерман не может устоять. Видимо, по его самолюбию она потопталась изрядно, примяв то тонкими каблуками излюбленных туфель. Одни такие — черные лодочки с красной подошвой — стоят в гостевой комнате, давно превращенной в гардеробную. У нее нет гостей. Здесь стабильно бывает только Рэм, но и тот постоянно сбегает под утро, едва принимает душ. Это обидно, но она никогда не просит остаться. Когда он остается сейчас, все бы отдала, чтобы имел возможность уехать самостоятельно. Целым и невредимым.

— Привет, — хрипло произносит, когда заходит в комнату, чтобы позвать Марго поесть, но находит проснувшегося Рэма. На ней только нижнее белье — неизменно черное и кружевное — да подвязки пока еще даже без чулок. Стрелки на глазах остры, но взгляд мягок. Ло садится на край кровати, двигая болонку бедром, и осторожно касается кончиками пальцев его скулы, молчаливо прося чуть повернуть голову. Выглядит все еще так себе. Снова хватает за подбородок, но на этот раз, чтобы всмотреться в зрачки. У нее был некоторый опыт работы с сотрясениями. По крайней мере смотрит он не так пьяно, как ночью. — Как ты себя чувствуешь? — хозяйским жестом откидывает часть одеяла, чтобы проверить состояние торса. Мазь, естественно, не творит чудес, а потому на коже расцветают синяки. Ло закусывает нижнюю губу в коротком волнении: на ней еще нет привычной алой помады. Она только собирается на работу, и волосы небрежно собраны на макушке, лишенные укладки.

— Ты сегодня останешься здесь, пока я съезжу в клуб, — говорит беспрекословно, забираясь с босыми ногами на кровать и подтягивая к себе оставленную на тумбочке прошлой ночью аптечку. Аккуратно отлепляет пластырь от брови, чтобы тот сменить. И дует, когда обрабатывает. — Присмотришь за Марго заодно, — чуть отстраняется, окидывая взглядом разбитое лицо. — Или скорее она за тобой, — усмехается мягко, но сарказм все равно сквозит в хриплости голоса. Гладит подушечкой указательного пальца его нос, чуть задерживаясь на кончике. — Ты вчера здорово получил. И теперь у тебя постельный режим. Это тоже часть должностной инструкции: лежать в кровати, — в строгости поджимает губы, но перехватывает его руку и разворачивает ладонью к себе, поглаживая пальцами линии, которые что-то там значит. Прошлой ночью туда поцеловала, но теперь там не остается и следа. Словно ничего не было. От нее в его жизни также не останется ничего. Ло печально хмыкает, подавляя желание повторить этот трюк. У него все еще разбиты губы, чтобы целовать в них. — Хочешь, сделаю тебе омлет? Не знала, когда ты проснешься, чтобы приготовить что-то заранее, — дергает плечом, как извиняясь. У самой на обед был куриный бульон с куском вареной курятины. Но ему такое вряд ли понравится.

Он снова акцентирует внимание не на том и будто бы недоволен из-за того, что она собирается ехать в клуб одна. Это беспокойство оговорено его должностной инструкцией, прописано молоком между строк. Ей стоит об этом помнить, чтобы не обманываться. Чтобы внутри так сильно не трепетало от глупой надежды. Пальцы продолжают мусолить его ладонь: та теплая, крепкая, немного грубая, но в той восхитительной мере, когда от прикосновения коротит нервные синапсы. О такую хочется потереться щекой, а после уложить себе на глотку, чтобы сжала. Он бы смог сделать это, не оставив следов. Ухмыляется мягко, словно слышит милую, но абсурдную шутку. Наверное, так больные дети не хотят отпускать матерей на работу, чтобы не оставаться в одиночестве. Ло некого было удерживать, потому что никто не слушал, и знает о таком только из фильмов. И не слушает сама.

— У меня длинный поводок, но даже он не дает права прогуливать каждый раз, как захочу. Тем более нужно проверить, точно ли исчерпан конфликт, — ласково отвечает, словно объясняет прописные истины, отвлекаясь от его руки и обводя контур одной из гематом на ребрах. Та расплывается чернильным пятном и наверняка мешает двигаться без ограничений. Если комиссару будет мало вчерашнего, то Рэму стоит держаться подальше. Если ей вдруг решат напомнить, как выглядит человеческий фарш, то однозначно стоит быть сегодня без него. Придвигается ближе, поддаваясь порыву. Они не трахались несколько дней, и теперь от тактильного голода буквально коротит. К нему страшно прижиматься, чтобы не сделать больнее. Ло гладит напряженные плечи. Во рту сохнет. Марго тявкает, точно напоминая о своем существовании. Ей не нравится быть на вторых ролях. И оставаться снова без хозяйки, когда прошлую ночь пришлось провести с Мелестиной. Это грозит новым витком собачьей обиды. Рэм обидится тоже? Она ведь тоже в некотором роде его хозяйка.

— Ты слишком ответственно подходишь к работе, — качает головой. Ладонь смещается выше по шее. Большим пальцем по углу нижней челюсти, а остальными ближе к затылку. Рэм улыбается, а она облизывает губы. Свои. Их сушит тоже. — И вступаешь в сговор с моей собакой, — кивает на болонку, которая чуть ли не вклинивается между ними, метя хвостом по кровати. Она порядочно выспалась, забыв обиды во сне, и теперь готова к активности. — Я бы наказала за это, но из-за меня тебе и без того порядочно досталось, — виновато выдыхает, прижимаясь лбом к его лбу. Трется, болезненно поворачивая голову набок и жмурясь. Их носы тоже практически соприкасаются, но у него отекшее после ударов лицо и наверняка ломит все тело. Ло беспомощно скребет подушечками пальцев по его затылку, выдыхая рвано. Инстинктивно прогибается в пояснице. Боже гребанный Иисус. Если она сейчас не остановится, то…

— Не нужно никому звонить. Я большая девочка. Со мной ничего не случится за несколько часов, — голос хрипит сильнее обычного, и Ло сглатывает практике болезненно, заставляя себя отстраниться. Это хреновая идея. Ей стоит уйти. Уехать в клуб до самого утра, а после спать на диване, не подходя к нему ни на шаг. Но вместо снова хватает его ладони и целует — одну за другой, зажимая затем пальцы в кулак. — Обещаю, тебе не о чем волноваться, — врет. Не о чем будет волноваться ей. Она разберется с возможными проблемами самостоятельно, как и должна. Или конфликт действительно исчерпан, а это значит, что получится быстрее вернуться к нему. Блядь. — Не буду выходить из кабинета, так что замена не потребуется, — будто его выйдет так просто заменить. Ха. Чувствует себя проигравшей. Слабой. Оправдывается так, словно ее слова чего-то стоят. У него есть работа, которую хочет выполнить. Ей нет необходимости использовать убеждение, когда может просто приказать. Тогда ему станет проще принять тот факт, что в случае чего провел не будет записан на его совести? Такие провалы просто угрожают его профессиональной репутации.

— Но сначала приготовлю омлет. Тебе нужно поесть. Не обсуждается, — спешно отстраняется от него, отпуская руки, которые продолжала держать. Кончики пальцев все еще горят от прикосновений, и Ло прижимает их к своему лицу, когда уходит на кухню. Сердце бьется быстрее. Это от страха. Она знает, чем все закончится, и в глотке застревает ком, который не выйдет даже выблевать. Закрывает ладонями лицо. Есть вещи, которые нельзя в себе изменить. Но которые можно закопать как можно глубже. Глубоко вдыхает, разбивая в миску яйца. Мейс был прав: она безнадежна. Не учится ничему.

Когда позже приносит еду на подносе, то ставит тот рядом с ним на кровать, сама садясь на краю и для безопасности перетягивая на голые колени болонку. Чтобы занять руки мягкой шерстью, а не плотными мышцами. Помимо омлета там апельсиновый сок, сыр и порезанное на дольки яблоко. Дольки похожи на зайчиков. Ло не смотрит на него, сосредоточенная на собаке, словно не гладит, а высматривает блох. — Ешь. Потом снова выпьешь таблетку и поспишь, — все-таки бросает в его сторону строгий взгляд. — Хочу быть уверена, что не скормишь все Марго, — намекая на то, что никуда не пойдет, пока не убедится, что хоть что-то поел.

Снова смотрит на Марго, продолжая наглаживать мягкую шерсть. Болонка совсем немного обросла, и скоро нужно будет вести к грумеру: челка откровенно лезет в глаза, и периодически собака фыркает, если та лезет в нос. Вот только взгляд то и дело косит в сторону Рэма. Тот больше не заявляет о том, что не голоден. Возможно, это было обманчивое ощущение или следствие скромности, потому что на еду накидывается вполне себе бодро. Ло прячет довольную улыбку в уголках губ, чуть отворачиваясь в сторону, как прячась от его обычной — профессиональной — внимательности. Если ему не нравится, то, по крайней мере, находит приготовленную ею еду пригодной для употребления. Ей нравится кормить его. И видеть в своей постели. Пальцы нервно хватаются за бантик на макушке Марго, прицепленный идеально. Переделывает прическу, чтобы было чем себя занять. Он здесь из-за ее проеба. И ест по этой же причине: обычно не остается на завтрак. Ло облизывает губы.

— Хороший мальчик, — с мягкой улыбкой протягивает руку и гладит его по голове, чуть ухмыляясь в ответ на высунутый язык. Это ребячество. Бессмысленное и глупое, но от него внутри теплеет. Можно представить, что все по-настоящему, и на нем нет ошейника, поводок от которого намотан ей на запястье вместе с плеядой браслетов. От того, как его ладонь скользит на колено, температура шкалит до точек кипения. Ло замирает, будто прослушивает вопрос, хотя тот оседает в слуховом проходе, забивая все остальные возможные звуки подобно берушам.

В с е в п о р я д к е?

— Нет, — будто против воли срывается с губ, и она пугается звука собственного голоса, как если моментально за ним последует наказание. Все всегда должно быть в порядке и хорошо, чтобы не возникало ненужных вопросов; чтобы не обманываться, что кого-то действительно интересует истина. Ее пальцы замирают, сжимая собачью шерсть, и Марго недовольно тявкает, а после то ли спрыгивает с колен сама, то ли ее ссаживает хозяйка, едва ли способная отследить этот момент: действия выходят автоматическими, несвязными с сознанием. — Как все может быть в порядке? — спрашивает с озадаченным шоком, впиваясь взглядом в его избитое лицо. Как все может быть в порядке, когда ей настолько с т р а ш н о? Дыхание перехватывает, как при панической атаке. Ло тянется к нему одним плавным порывом, забираясь на кровать и вставая на колени, чтобы, обхватив лицо ладонями, прижаться к избитым губам в хаотически отчаянном поцелуе. Солоноватый привкус не от сока или яблок — от раскрывшихся трещинок. Она делает больно даже сейчас, пока вжимает пальцы в кожу, словно хочет продавить височную кость.

Поднос с посудой падает на постель, но ей наплевать. В голове бьется собственный пульс, пока вылизывает ему зубы, отрываясь только чтобы переместиться вбок на отеки и ссадины. Так кошки зализывают раны, и Ло влажно целует его лицо, ощущая горечь антисептика, снятого языком с кожи. Блядь. Нервную систему коротит от прикосновений. Ведет ладонями вниз по шее и плечам, чтобы точно убедиться, что живой. Здесь рядом с ней. Ее. Стон выходит похожим на всхлип, и она было забирается к нему на колени, как чувствует, что он вздрагивает под ее руками, опускающимися ниже и, видимо, болезненно задевающими одну из гематом. Ло замирает, словно слышит хозяйский свист, и закусывает нижнюю губу, упираясь носом куда-то ему в основание шеи, чтобы восстановить дыхание [забить легкие его запахом]. Руки беспомощно опускаются вниз.

Она делает больно. Это в ее природе.

Несколько циклов вдохов и выдохов. Обещает себе, что каждый — последний, и потом уйдет, но остается. Если зажмуриться, то можно представить, что все по-настоящему. Если закрыть ладонями уши, можно не слышать, как он ее успокаивает. Точно это ей здесь нужно успокоение. Точно это по ее телу рассыпаны созвездия гематом. Лучше бы по ее. Она заслужила; она даже не человек в полной мере, в отличие от него, и потому не жалко.

Ло вздрагивает едва заметно, когда чувствует, как его ладонь гладит волосы. Это что-то запредельное, как с ней нельзя. Вот только объяснить не в состоянии. Как и отстраниться. Замирает испуганной ланью, прижимаясь к нему ближе под действием давления на спину. У него горячие пальцы, и под ними словно плавится. Трется носом о шею. Ничего не случится, если останется так посидеть еще немного? Своего рода договор с самой собой: существует на подобных с самого детства. Некоторые вещи никогда не меняются. Например то, что Рэм уйдет. Все всегда уходят. От этих мыслей хочется схватиться за него, впивая ногти в плечи на всю длину, чтобы задержать.

Вопрос, который он задает, кажется оскорбительным.

— Не ставила, — отвечает моментально, отрываясь от него, чтобы резко поднять голову и посмотреть в глаза. Это то, кем он ее считает? Хотя разве есть повод думать иначе? Продает шлюх, точно мясо на рынке, без малейших сантиментов. Продает так же и себя. В сухом остатке ее работа едва ли отличается от того, как относятся к бойцам на ринге: те всего лишь источник прибыли. Обезличенные предметы, выставляемые на торги. Лицемерием было бы вести себя так, словно с ним все иначе, но она всегда была лицемеркой. Отрывается от его губ с тихим стоном, обхватывая ладонями лицо, чтобы задержать и привлечь внимание. Бюстгальтер болтается на локтях [и когда только успел расстегнуть?], но сейчас это не имеет никакого значения. — Никогда бы не поставила. Не хочу зарабатывать на твоей боли, — каждое слово дается с трудом; Ло не думает, что он поймет. Не потому что Рэм тупой, а потому что у нее не получается объяснять. Да и как объяснить, что он — ж и в о й, а с живыми неправильно обращаться, как с вещью? Вместо это целует уже сама, прижимаясь и удобнее седлая его бедра. Возбужденный член трется о лобок. Голову откровенно ведет. Его хочется так, что начинает ломить кости.

Рэму словно плевать на собственные травмы, и жаркая напористость прикосновений только подтверждает эту догадку. Ей нужно всего лишь приподняться и, отодвинув и без того намокшее кружево трусиков, сесть буквально на него, чтобы получить желаемое. Чтобы дать то единственное, что у нее получается хорошо. Но Ло только ерзает задницей по его бедрам, жадно вылизывая ему рот. Останется сейчас — останется в принципе: Рохо справится без нее. Отрываться от него подобно тому, как открывается кожа, прикипевшая к источнику жара. Больно. Ему, наверное, тоже, но от того, как она жмется, совершенно забывая о синяках. Блядь. Кожа под ладонями — искусно обработанный мрамор. Ло лижет широко плечо, а после туда целует.

— Мне действительно нужно идти, — действия противоречат сбившимся хриплым словам, ведь перехватывает его руку и направляет ту вниз между прижавшихся друг к другу тел, под резинку трусиков. Трется о его пальцы, тихонько застонав сквозь закушенную нижнюю губу. Это чтобы он знал, что дело не в том, что она не хочет. Просто... — А тебе действительно нужно отдохнуть, — выдавливает из себя слова буквально через силу, снова напористо целуя и цепляя кончик его языка между кромкой зубов. Это такая игра, в которой в конечном итоге все будут в выигрыше. Правда, в этот раз матрица дает сбой — проигрывают оба. Ло сползает с его колен, проворно застегивая бюстгальтер. Соски напряженно и чувствительно трутся о ткань. Ло старается не смотреть на него: возбужденного и словно призывающего наплевать на все и вернуться обратно в кровать. Ей требуется несколько минут, чтобы привести себя в порядок, сменить нижнее белье и залезть в очередное плотно обтягивающее платье с глубоким декольте. Молнию застегивает тоже сама — во избежание рецидива. Так наркоманы обходят места тусовки знакомых дилеров за три версты.

— Вот таблетки. Выпей одну и поспи, — отдельно ставит на тумбочку баночку с таблетками, чтобы не запутался. — Марго не даст заскучать, да, моя зайка? Развлечешь Рэма, пока меня не будет? — целует болонку в мокрый нос, и та фыркает в недовольстве, словно идея остаться одной дома совершенно не нравится. Ло так не нравится идея ехать в Рохо, но когда этот мир был справедливым местом? Усаживает собаку на кровать, в обмен забирая поднос. Ее самоконтроль сейчас едва ли отличается от стояния на зыбучих песках, о чем когда-то упоминал Рэм. Фраза просто въелась в подкорку. Ло облизывает матово-алые губы — это точно часть рабочей формы. И наклоняется к нему, чтобы аккуратно поцеловать в нос, прежде чем уйти, оставляя след на коже. — И если будешь плохо себя вести, Марго мне обо всем расскажет, — шутливо фыркает, стараясь не думать о том, что гораздо лучше было бы, схвати ее Рэм за руку и притяни к себе, никуда не пуская. Она бы позволила. Вместо этого скидывает грязную посуду в раковину и выходит из дома, тихо прикрывая за собой дверь. Губы все еще точно горят от поцелуев.

— Все в порядке?

Ей куда больше нравилось, когда в Мелестине было чуть меньше храбрости, стоит признать. Ло вскидывает безразличный взгляд, в котором умещаются только два вопроса: какого хера надо и с какой стати она должна хоть что-то объяснять. Алонсо не почтил их своим визитом, а это значит, что до сих пор то ли умасливает комиссара, то ли бегает по поручениям Томаса. И то, и другое совершенно вне ее интересов. Если копнуть глубже, в данный момент ее единственный интерес лежит на кровати в ее спальне, пока она торчит на работе. Остальное привычно болтается где-то в области блаженного ничего. Много что стоит внимания, но мало что стоит вовлеченности. Так же дело обстоит и с счетами. Пол привычно вибрирует от битов снизу.

— Ты мне скажи, — лениво отзывается Ло, не торопливо дотягиваясь до пачки излюбленных Мальборо. К ним приучил Мейс, как и ко многому другому. От привычек сложно избавляться. Мелестина вот привыкла перед ней ходить на задних трясущихся лапках, а за глаза показывать когти. Издержки работы в женском коллективе, которых нажралась больше, чем за всю жизнь выжрала таблеток и марок их вечно объебанная Тереза. Той как раз снова пришлось напоминать, в каких случаях пасть лучше держать крепко закрытой. При необходимости запихнув туда кляп, если есть сомнения в самоконтроле.

— Все работают, никаких проблем, — речь по-прежнему идет не об этом, конечно же, но Ло цепко удерживает взгляд на красивом лице напротив. У помощницы нет проблем с самооценкой, но есть с тем, что у нее увели парня из-под носа. Фактически даже из-под промежности. Это до сих колет остро и ощутимо приступом мстительности. Дурной знак, если хочет удерживаться за невозмутимость. Что-то полузабытое и из прошлого, где иногда возникала необходимость указывать зарвавшимся шлюхам на их место. Мейсу такое нравилось. Ло облизывает шрам над губой. Взвешивает чужую обеспокоенность в сравнении с пером Маат. Выдыхает дым картинно и через нос: здесь не перед кем красоваться, но это тоже привычка. У нее их многое, и большая часть зловонно пахнет патологией.

— С ним все хорошо, — в словах слышится королевская милость, пусть и текут те расплавленной смолой, какую выливали с осажденных стен на головы врагам. Ло срисовывает с лица Мелестины облегчение, как если бы у той закончилась злость на бывшего любовника в свете возможной необходимости выбирать наряд для похорон, а после снова принимается рассматривать строки из цифр. Аудиенция окончена. Рэм бы вряд ли смог однозначно проверить, провела ли все время исключительно в кабинете, но она обещала. Выполнить такое обещание малого стоит, и Ло остается в знакомых стенах. Там слишком одиноко без привычно ворочающейся в лежанке Марго, и ей приходится отвлекаться работой, чтобы не думать о горячих пальцах на коже и между ног. Возможно, ей стоило остаться. Немного опоздать. Возможно.

Комиссар так и не чтит их своим визитом ни в компании Алонсо, ни в одиночестве, и от этого становится чуть проще. Ло знает, какое решение бы приняла, как бы то ни нравилось, но, когда время тянется за полночь, собирается и уезжает раньше. Конкретно сейчас ей не перед кем отчитываться, и поводок растягивается настолько, что можно притвориться, словно его в принципе и нет. Сладкая безнадежная иллюзия. Ей ничего не остается, кроме притворства, и теперь она притворяется живой, долго выбирая, какую пиццу заказать в круглосуточной пиццерии. Наверное, ему понравится с большим количеством мяса? Или это стереотип? Ло не знает, но просит двойной бекон в мясной и побольше сыра сверху. Никаких сообщений нет. Будет хорошо, если он просто спит. Ему стоит спать. Губы снова жжет прямо под помадой. Блядь. У нее по части секса ебучая профессиональная деформация, но все равно подушечки пальцев колет от желания прикоснуться.

Рэм все еще [или до сих пор] спит, когда она возвращается, неуклюже проталкивая вперед себя коробку с пиццей. Марго ее встречает, задорно тявкая и прыгая на задних лапах, как танцуя. Ло шипит, призывая к молчанию, и несколько минут стоит с той на улице, выкуривая сигарету на ночь, пока болонка не поссыт на заднем дворе. Они могли бы продолжить то, на чем остановились, но ей не хочется его будить. Жаль только, что пицца остынет: от коробки на полу ногой отодвигает собаку, убирая на стол и наливая бокал вина. Вместо снотворного и ужина.

Вид мужчины, раскинувшегося на ее кровати, отзывается ноющей болью под ребрами. Возвращаться домой, когда там есть кто-то, кроме собаки, приятно, и Ло, прислонившись плечом к дверному косяку, какое-то время просто наблюдает. Можно представить, что он ее ждал. Что ее значимость не исчисляется исключительно бездушными строчками должностной инструкции. Это очередной договор: сейчас поддаться иллюзиям, а после саму себя жестко вернуть на землю. Она стирает макияж, чтобы не портить кожу, и забирается на кровать в одном нижнем белье, точно воришка, прижимаясь к его боку. Ведет носом по щеке: пахнет ее гелем для душа. Это тоже как метка, и она улыбается сама себе, потому что никто не увидит. Особенно он.

Где-то под ладонью размеренно бьется его сильное сердце. Ло закрывает глаза. Время самообмана еще не вышло. Можно в нем же забыться во сне в этот раз.

Ей обычно не снятся кошмары. Это всегда было уделом Мейса: тот забывался на пару часов, чтобы проснуться после, зачастую в невозможности унять демонов внутри головы заставляя просыпаться и ее. Наверное, редкость проявления дурных снов может свидетельствовать о не_нормальности: столько крови пролила, но те призраки не тревожат. Едва ли может вспомнить их лица, а порой и имена. Они размываются, расползаются потекшими разводами акварельной картины, на которую плеснули водой. Иногда хочется спросить у Рэма: видит ли он тех, кого убил, но, судя по кошмарам, наверное, видит. Еще один довод в пользу того, что она н е д о с т а т о ч н о хороша.

Кошмары не снятся и в этот раз. Даже зубастая пасть гриндера не скалится прямо у самого носа, грозясь тот откусить. Ло знает: однажды этот монстр под жуткие скрежещущие звуки, доносящиеся из самого нутра, сожрет ее живьем. Сейчас не тот момент. Сейчас рядом Рэм, и тепло тела рядом внушает уверенность и чувство безопасности. Одна из страшных тайн заключается в том, что, как и в детстве, спать в одиночестве не нравится совершенно. Потому жмется к нему ближе даже во сне, закидывая сверху ногу, точно так получится удержать.

Нет ничего странного, что его метания будят и ее.

Ло не сразу понимает, в чем дело. Привычка делить кровать с Марго [и вот теперь с плюшевым медведем без имени] не дает моментально сориентироваться, и она будто бы вхолостую моргает пару раз, прежде чем осознает. Кошмар. Рэм мечется, точно пытаясь содрать с себя кожу, и она встает на колени, пытаясь его разбудить.

— Рэм, проснись! — руки у него сильные и жилистые — такие невозможно перехватить, а потому пытается потрясти за плечи, склоняясь над ним. — Проснись, это просто сон! — говорит уже громче, и где-то в ногах вострит уши разбуженная Марго, не понимающая, какого черта происходит. У Ло же сердце бьется быстрее в какой-то тупиковой тревоге: он в безопасности — просто собственный мозг его дурит. — Рэм! — продолжает настаивать, но следующими словами захлебывается, вместо них выдавая острый короткий вскрик, когда его жесткая ладонь приходится прямо по лицу. Больше от неожиданности, чем от боли. Той нет первые пару секунд, хотя голова дергается назад — да и вся она упала бы на спину, но вовремя выставляет локти [матрас упруго пружинит, компенсируя], а в ушах тут же начинает пронзительно шуметь. Рот наполняется привкусом соленого металла. Ло сглатывает, решая подумать об этом позже.

— Тихо, тихо, все хорошо, — он, кажется, просыпается. По крайней мере уже сидит, пусть и озирается испуганно, точно впервые видит окружающую комнату. Голова звенит, и ему ничего не стоит в продолжении не желающего отпускать сна ударить ее снова, но Ло не думает об этом, пока резко поднимается и кладет ладони на его напряженные плечи, точно таким образом получится удержать.

— Это просто сон, мой хороший, плохой сон, — ласково произносит, пытаясь поймать расфокусированный в каком-то приступе острой паники взгляд. Гирлянда горит мягко и ровно, и свет от нее отражается у него в зрачках. Когда говорит, губы сковывает боль. И, кажется, кровоточат десна под ними с левой стороны. От привкуса крови тошнит, но все равно ту проворно слизывает языком, едва чувствует, как та стекает вниз на подбородок. — Ты в безопасности. Все хорошо, — пока Рэм не пытается снова разбить ей лицо, поднимает руки выше, обхватывая его голову ладонями, чтобы заставить смотреть на себя. — Здесь никто тебя не тронет, мой хороший, — бережно гладит подушечками больших пальцев и без того разбитые скулы. — Все хорошо. Давай просто сделаем глубокий вдох, да? Вместе, — показательно шумно втягивает воздух ртом, и между разбитых губ мелькают зубы в алом. — Вот так, да, мой замечательный мальчик, вот так, — продолжает ласково увещевать. Собственная боль в этот момент мало волнует. Все равно в той нет ничего, стоящего внимания.