Это страх — то полузабытое чувство которое струится по венам; забивается в поры; практически срывается дрожью с кончиков пальцев. Боится не его — за него. Инстинкт самосохранения привычно сбоит, выставляя на первое место совсем не те приоритеты. Потому не отстраняется, а будто прижимается еще сильнее, совершенно не заботясь о том, что будет. если приступ продолжится. Когда-то Мейс в психозе сломал ребра, и не ушла даже тогда. Разбитые губы в сравнении с этим ничего не стоят. И уж точно они не стоят того, чтобы оставлять Рэма в одиночестве бороться против собственных демонов.

— Все закончилось. Ты уже не спишь, — ласково пытается достучаться до него, потому что взгляд приобретает хоть какую-то осознанность крайне медленно. Или во всем виновато ее восприятие времени, критически растягивающее секунды до бесконечных часов. У нее не выйдет залезть к нему в голову, чтобы выгнать всех, кто мешает отделить реальность от дурного сна, но хватит терпения сидеть рядом, пока осознание не придет. Рэм податливый и ранимый в ее руках, когда после очередного медлительного взмаха светлыми ресницами он смотрит на нее и словно, наконец, видит.

— Ничего страшного, ты не виноват, — небрежно отмахивается от извинений, действительно его не виня. Просто так случается [просто с ней иначе мало у кого получается]. Ей в любом случае не привыкать. Рэм касается подбородка, кажется, стирая кровь, и она облизывает губы снова, чтобы не пачкать постельное белье. Кровь хреново отстирывается, если успеет засохнуть, — знает с детства.

— Со мной все хорошо. И тоже не в первый раз, — мягко улыбается в попытке перевести происходящее в ничего не значащую шутку, поддаваясь и опуская руки с лица на плечи, сжимая те бережно, точно пытаясь таким образом уменьшить давящий на них груз. Они тут, вроде как, начинают соревноваться, кто в большем порядке, когда очевидно, что у обоих проблемы. Только несколько в разных плоскостях. Только у него не сошли синяки после боя, а потому счет два:один. Ему хуже. Правда, Рэм словно не думает так. Тянет ее за собой в сторону ванной. Ло идет следом, переплетая их пальцы, несмотря на то, что нужно сделать всего-то несколько шагов. Это отчего-то кажется важным.

Молчит, позволяя усадить себя на столешницу рядом с раковиной. Рэм даже зачем-то подстилает полотенце, и от этой абсолютной бессмысленной бытовой заботы под ребрами болит сильнее, чем разбитый рот, пропускающий воздух внутрь со свистом. Она бы отлично посидела и так. Она бы отлично справилась и сама. Но ему отчего-то важно делать это все, и Ло просто не хочет спугнуть; случайно усугубить и без того неприятное послевкусие кошмара. В его сильных руках, поднимающих с легкостью, кажется сама себе куклой, но не такой, какой представала годами перед клиентами. Будто бы более дорогой — в эмоциональном эквиваленте, а не денежном. За спиной банки со всякой косметической дрянью съезжаются в одну кучу. Ло наблюдает за его скованностью, с какой мочит полотенце водой. Дурачок. Нашел же из-за чего беспокоиться. Хмыкает, перехватывая его запястье, заставляя остановиться.

— Со мной бывало и хуже, — ласково произносит, а после обхватывает его бедра ногами, скрещивая стопы под задницей. В этом жесте нет эротического подтекста — очередная абсурдная попытка контролировать того, кто при желании сможет отшвырнуть от себя одной рукой. По крайней мере раньше он ей это позволял.

— Например, мой шрам, — демонстративно касается того кончиком языка. Он с другой стороны, но губы все равно неприятно тянет от движения. Да и от разговоров тоже, но игнорировать боль для нее привычно тоже. — Клиент немного потерял контроль. Или нос. Его ломали. Тоже клиент. А ведь так и не скажешь, да? — поворачивает голову в разные стороны, чтобы он смог оценить, насколько хорошо все по итогу срослось. Правда, после ринопластики, но это уже нюансы, о которых ему знать не обязательно. — Плохие вещи иногда просто случаются, — пожимает плечами, как если бы они говорили о погоде. Ее не интересует собственная боль, потому что никого вокруг та не интересовала годами. 

Перехватывает ладони, наклоняясь к ним. Кровь из разбитого рта еще сочится, но они оба не из брезгливых. Ло целует едва заметно дрожащие костяшки, сжимая их сильнее, чтобы унять тремор. И не спрашивает про кошмар: это кажется слишком личным. Вряд ли снилось что-то хорошее. Стирает алые следы с испачканной кожи, улыбаясь, несмотря на то, что треснувшие губы болезненно тянет. Ранки просто не успевают затянуться. Она сплевывает кровь, перемешанную со слюной, в раковину, и в этом жесте нет изящества. Словно перед ним так можно. Словно это поможет выглядеть обыденно, как если бы каждая их совместная прерывалась оказанием первой помощи в ванной.

— Хочешь пиццу? — внезапно спрашивает, как ни в чем не бывало. У нее плохо получается говорить, но неплохо получается отвлекать. — Правда, придется разогреть. Наверняка уже остыла, — забирает у него из рук полотенце и, изворачиваясь, чтобы увидеть часть лица в зеркале, без малейшей жалости к себе грубыми движениями вытирает губы и десну. — Никому об этом не скажем, чтобы не портить тебе резюме, — фыркает, вытирая пальцы. Зубы на месте, а остальное затянется само. Притягивает Рэма к себе ногами ближе. — Лучше стало? — и гладит по напряженной скуле кончиками пальцев в надежде, что он отпустит эту ситуацию так же, как и этот дурной кошмар.

Вполне может считать себя экспертом по части лживых уверений в том, что все хорошо, и чует что-то подобное в его ответе. Рэм говорит, что в порядке, а Ло чуть склоняет голову набок, подобно внимательно птице, словно пытаясь отыскать в ответе потайное дно. Не чтобы давить в попытках услышать правду. Чтобы помочь сделать все лучше. У него сухие и горячие губы, от которых словно остаются полыхающие следы на ладони. Там кожа сгорает до кости, но она прижимает ту к его щеке по своей воле, пусть сверху и накрывают жилистые пальцы. Не в ее силах уничтожить демонов в чужой голове. Всегда терпела в этом фатальную неудачу.

— Не уволен, — с мягкой нежностью в голосе подтверждает его же слова, послушно обвивая за шею руками. Первым порывом хочется попросить отпустить, чтобы не перенапрягался слишком сильно. А вторым — вжаться носом в местечко за ухом. Там всегда так по-особенному пахнет и м. Смазано касается губами виска. Ей не страшно, что уронит. Под задницей напряженные канаты мышц. С ним страшно в другие моменты: когда сердце замирает, а после ухает куда-то вниз, отзываясь трепетным спазмом в солнечном сплетении. Это пугает сильнее разбитого лица и боли. Это пугает сильнее перспективы повторной поездки на скотобойню.

На кухне полумрак, который никто из них не стремится разрушать, довольствуясь освещением от подсветки. Рэму, наверное, не до того, а ее и вовсе приносят, как ребенка, не желающего засыпать без стакана какао, усаживая на стул. Ло забирается на тот с ногами, укладывая на колени ладони и поверх голову. Наблюдает за ним с кошачьей ленностью. То, с какой уверенностью движется по кухне, нравится. В этом есть что-то правильное. Она пообещала себе одну ночь иллюзий, и та до сих пор не закончилась.

— Спасибо, — лед, который протягивает ей, морозит пальцы. Тихо шипит, когда прижимает к разбитым губам. Это чтобы ему стало проще — самой не хочется так заморачиваться. Иррациональное желание последнего времени показывать, насколько бракованная, начавшееся после того, как сняла швы на том месте, где впоследствии остался шрам. Облизывает тот, толком и не замечая этого. Уже привычка.

Его голос звучит глухо и сухо: так сообщают действительно важные вещи. Бравада и эмоциональность зачастую лишь засоряют информационный фон, и Ло слушает внимательно, думая, что спать одному действительно паршиво. Как и подрываться под утро из-за того, что твой мозг сходит с ума. Знает, как это бывает; видела буквально у себя под носом и сейчас, и многие годы назад. Убирает салфетку от лица — на той остаются алые следы. Ей хочется его обнять, потому что сказать нечего. И потому что птср не пройдет завтра, как по щелчку пальцев. Мейс любил набирать в охрану бывших военных. Рон, например, был хорошим, но иногда напивался и громил все вокруг. Пищание таймера микроволновки словно выводит из транса. Ло вздрагивает от пронзительности и громкости звука, а после хлопает по стулу рядом с собой, предлагая выбрать именно его.

— Мне часто снится промышленная мясорубка. Знаешь, которая может перемолоть живого человека. Я прыгаю туда сама, — наверное, дурная тема для разговора при условии, что пицца на его тарелке мясная, но вряд ли кто-то из них отличается брезгливостью. У нее не выйдет заставить кошмары уйти — получится только показать, что он не одинок. Если в принципе позволительно сравнивать ее травматический опыт с той херней, какую он видел на войне. Вытягивает ноги, устраивая стопы у него на коленях. И укладывает голову вместе с руками на столешницу, становясь похожей на поломанную куклу. Лед больше не прикладывает.

— Не знаю, какая твоя пицца любимая. Выбирала наугад. Ты ведь не указал эту информацию в резюме, — ухмыляется. У Рэма не было резюме. Были рекомендации Алонсо, по большей части состоящие из типичного звукового шума. Воспринимать суть речи Джермана всегда сложно — высок риск словить сенсорную перегрузку. Но ей важно угадать. По крайней мере выбрать что-то не_мерзкое. Наблюдает за тем, как он ест, сквозь полуопущенные ресницы. К ним присоединяется сонная Марго, которая, впрочем, просыпается, едва чует запах бекона. Встает на задние лапки и танцует, звонко тявкая. А после начинает ластиться, скребя лапами по ноге Рэма, игнорируя присутствие хозяйки, вечно все запрещающей в занудной материнской манере.

— Можешь дать ей. Немного, — великодушно произносит, снова сглатывая соленую слюну. От привкуса крови во рту тошнит, но Ло терпеливо ждет, когда это пройдет. Все всегда проходит. Нужно только дождаться. При самом плохом раскладе ждать придется года четыре. Она плавно выпрямляется, откидывая волосы небрежным жестом за плечи. — И можно я?.. — робко спрашивает, точно он вот-вот щелкнет по носу и откажет. Тянется вперед, чтобы откусить от куска у него в руках. Сыр тянется, и это забавно, несмотря на то, что разбитый рот остро болит. Ло разрывает сырные нити пальцами, медленно прожевывая. Откусила всего ничего — больше жира на пальцах, которые облизывает. А потом смеется, неловко прикрывая ими губы. Выходит немного нервно. Это пиздец вкусно. Боже, как это вкусно.

— Прости, я… — хихикает, как пьяная, хотя только сейчас хватается за открытую бутылку вина, что забыла убрать в холодильник. Ей больше нельзя. Так, подразнила вкусовые рецепторы, чтобы вспомнить, каково это. — Не помню, когда в последний раз ела пиццу, — скомкано поясняет, делая несколько больших глотков прямо из горла в нелепой попытке смыть и привкус крови, и расплавленного сыра поверх бекона.. Для нее тоже самое, что выпить воды. Рот снова щиплет. Лед в салфетки подтаял, оставив после себя на столе лужицу. Снова прижимает его к губам. По-прежнему, чтобы Рэм меньше волновался из-за случившегося.

Отказывается от еще одного укуса, покачивая головой с мягкой улыбкой. На мгновение отрывает лед от губы, точно демонстрируя, мол, смотри — у меня занят рот. Еще пиццы хочется до жути, но Ло не привыкать ограничивать себя. В самоограничении есть особая прелесть, когда другие способы наказания недоступны. Ее тело по-прежнему чего-то стоит, чтобы могла забрать в личное распоряжение, подобно списанному столу.

— Мне не рано, — а вот на исчезновение бутылки из своих рук возражает. И даже было кривит губы в капризности, но те реагируют на столь активное мимическое движение болезненно. Там оставалась половина — этого бы не хватило для того, чтобы начало вязать в опьянении язык. Вот только есть что-то в том, как Рэм отставляет вино на недосягаемое от нее расстояние. Ло не может зацепить суть, а после и вовсе резко обрывает попытки, словно ограждает себя от шага в пропасть. Запретная территория, куда лучше не ступать. Тоже из области стояния на зыбучих песках. Недовольство показывает тем, как снова разваливается по столешнице, укладывая вытянутую руку под голову. И продолжает наблюдать.

Кадык мерно двигается, когда Рэм глотает. Остро натягивает кожу на шее, опускаясь и поднимаясь. Зрелище медиативное в чем-то, цепляющее взгляд. Ло лениво щурится, точно в сонливости, и ладонь, держащая лед, скрывает от ответного наблюдения легко улыбающийся рот. Ей бы запомнить этот момент, как один из тех, о которых можно вспоминать, когда снова останется одна. Тени, играющие на его острых скулах. Пальцы, которые облизывает без малейшего стеснения и намеренной сексуальности. Он не подходит ей, как не подходит горячая пицца и калорийные пирожные с пышной шапкой заварного крема сверху. Прикрывает глаза, воспроизводя его образ на внутренней стороне век, чтобы проверить, насколько детально вышло запомнить. Его пальцы ложатся на стопы, мягко разминая мышцы. Так намного теплее.

Наверное, все дело в том, насколько комфортно в этот момент. Ее мажет по столу, и кровь, вроде как, останавливается. На кухне пахнет горячей пиццей. Марго, еще поскулив, но так и не выпросив нового куска, устраивается у ножек стула хозяйки с крайней грустным видом, словно пытаясь им разжалобить. Рэм продолжает массировать ноги, и в этой бесхитростной ласке получается забыться. У него удивительным образом получается не опошлять этот процесс, как всегда выходило у футфетишистов. И его, как и их, интересует шрам на стопе. Ему любопытно, а тем он частенько казался кощунством. Ло вздрагивает от вопроса, моментально напрягаясь, точно спешно начиная искать снятую броню. Пальцы находят только кольцо на правом безымянном. Лед ложится дальше таять на стол.

— Из прошлого, — голос хрипит на несколько тонов, внезапно падая в болезненную осиплость. Сердце пропускает удары. Выпрямляется, даже не пытаясь убрать прилипшие к щеке пряди. Взгляд у нее пустой, когда распахивает ресницы. — Чтобы я не забывала, — говорит так тихо, словно разговаривает сама с собой. И смотрит на левую ногу, замершую под мужскими ладонями. У Мейса те были более узкие, но такие же цепкие. — У него пальцы дрожали от кокаина. Я не дергалась, но “М” все равно вышла кривой. Как молния, — так говорят, находясь в религиозном трансе. Воспоминания давят: он ушел спустя пару дней — даже не успела перестать хромать. После известия о его смерти вскрыла рану снова, повторяя контур.  Шрам оказался едким. Татуировку на тыльной стороне ладони же приходится регулярно подбивать. Марго, понимая, что ее все игнорируют, демонстративно отходит к миске и двигает ту носом по полу. Ло от этого звука подскакивает на месте, ловко убирая ноги и тут же вскакивая на них. Собственная разговорчивость душит. Кажется, что воздуха в комнате резко становится недостаточно.

— Раз у нас особенная ночь, покормлю вне расписания. Но это единственный раз, — воркует с болонкой, чтобы занять чем-то рот. Гладит по мягкой шерсти, доставая корм и насыпает в миску. А после несколько секунд наблюдает за тем, как собака жадно хрустит звездочками со вкусом индейки. Это все повод не поворачиваться к Рэму лицом. Блядь. Она просто идиотка. Правильно забрал у нее бутылку — и по трезвости несет незнамо что. Марго виляет хвостом, продолжая есть так, словно еду могут в любой момент отобрать. Ло прикусывает треснувшую кожу, чтобы ранка открылась снова.

— Тебе нужно попробовать снова заснуть, мой хороший, — ласково произносит, когда подходит к нему ближе, осторожно приобнимая и прижимая к себе. Упирается подбородком прямо в бритую макушку, на которой уже чувствуются начинающие отрастать волосы. — У тебя постельный режим, ты же помнишь? — с наигранной укоризной выглаживает кончиками пальцев его висок, ловя выступающий шрам и там. Словно ничего не было. Словно она не говорила ничего лишнего. Если сделает вид, что эти слова бессмысленны, Рэм забудет о них?

Левую стопу пронзает фантомной болью. Ей хочется снова вскрыть рубец, точно тогда перестанет болеть. Мейс подобен Пиковой Даме — если позвать, то потом не будешь знать, как отделаться. Шкатулка с бритвой дома. Там лежат марки. Будь одна, давно бы закинулась. Рэм срабатывает, как предохранитель. Жмет его голову к груди сильнее. Босые ноги мерзнут.