Облизывает пальцы: на те налипает сахарная пудра, а за салфетками лезть лень. Мария — их архивариус — в честь скоро Хэллоуина по традиции готовит тыквенный пирог, которым Катарина сейчас и ужинает, не постеснявшись утащить перед патрулированием два куска. Тот вкусный. Похож чем-то на мамин. Возможно потому, что Мария возраста ее матери. Или потому что неистраченную заботу вываливает на коллег. В любом случае все в выигрыше. О лишних калориях и не думает: у нее физической нагрузки более чем достаточно на работе и в зале после работы. Когда усталость валит с ног, можно не думать. Между ногами зажат стаканчик с кофе. Годы, проведенные в патрульной машине, учат хитростям. Только пальцы облизывать было бы приятнее. Сезар бы за такое пожурил. Мужское обручальное кольцо на золотой цепочке рядом с крестиком под формой будто жжется. Продолжает есть пирог.

— Диспетчер свободным машинам. Вызов 2024 Полк-авеню. Домашнее насилие, — оживает реакция. Оставшийся во рту кусок Катарина проглатывает одним движением, словно удав.

— Сержант Амаранте, 1275. Я недалеко. Выезжаю, — голос поставлен четко, а буквы отлетают от зубов, точно пули из табельного оружия. Начинала работать в то время, когда рации еще были старые и плевались помехами через слово, отчего коммуникация порой усложнялась значительно. С новым мэром потом стало получше. Она в полиции уже почти пятнадцать лет. Чувствует разницу. И отказывается сидеть в кабинете: ей на роду написано сдохнуть при исполнении служебных обязанностей. Зато похоронят с пафосом. Мотор взревает моментально — автомобильный парк им тоже обновили.

До Полк-авеню ехать несколько минут. Домашнее насилие похожее на красную тряпку для быка, и она не стесняется подъехать с мигалками, пусть и без звукового сопровождения: вечер все-таки поздний. К ней иногда возникают вопросы у ОВР из-за чрезмерно крутого нрава, а потому лучше обойтись без жалоб. Хотя бы в этом месяце.

— SDPD, откройте дверь, — повышает голос, чтобы быть услышанной, и тарабанит в дверь. Свободная рука лежит на кобуре. Так, на всякий случай. Это рефлекс, въевшийся в кожу. От него не избавиться: даже в гроб положат вместе с табельным Глоком, вложив тот в руку. У нее пристрелянная пушка. Но дверь не открывают, хотя оттуда слышались крики. До того, как она начала стучать. У нее нет объективных причин врываться — все же частная собственность, но, с другой стороны... — SDPD. С Вашего адреса поступил вызов. Откройте дверь, — повторяет, продолжая монотонно долбить в дверь. Катарина уперта до патологии, и мало чего смущается. Домашнее насилие опасно тем, что далеко не все оставляют официальную жалобу, довольствуясь редкими звонками в 9-1-1 уже в момент конфликта. И вот с этим она точно ничего поделать не в состоянии.

— SDPD... — повторяет, когда дверь перед ней открывается, но не полностью: исключительно чтобы получилось выбраться на порог женщине с дрожащими руками и всклокоченными волосами. Но за нее спиной наметанный взгляд успевает заметить настороженную мужскую фигуру. Пасет, чтобы не сказала ничего лишнего. Катарина показывает значок.

— Сержант Амаранте. С Вашего адреса поступил вызов. На Вас напали? — голос звучит строго, пока сама осматривает явно пострадавшую, кутающуюся в махровый халат. На шее видны алые пятна, грозящие превратиться в полноценные гематомы. Такие остаются от удушения, как и красные от полопавшихся капилляров глаза, смотрящие в ответ испуганно.

— Н-н-нет. Всего лишь недоразумение, — женщина говорит дрожащим тоном, тщетно пытаясь дрожь скрыть. — Мне жаль, что так вышло. Я оплачу штраф, если нужно, — спешно выдает букву за буквой, озираясь, видимо, чувствую мужчину за спиной через дверь.

— У Вас кровь на виске, мэм. Все точно в порядке? — все-таки не отстает Катарина, чувствуя раздражение: все идет по накатанному сценарию. Раз за разом. Сейчас эта женщина скажет, что все в порядке, а потом вернется в дом, куда полиции без ордера или разрешения зайти путь закрыт, чтобы ее снова избили. И снова. И снова. Повезет, если не до смерти.

— Да-да. Все в порядке. Просто ударилась о дверцу шкафа. Не заметила. Не успела обработать, — произносит женщина, снова оглядываясь назад. И сглатывает. Катарине хочется отодвинуть ту и, зайдя в дом, просто вмазать тому ублюдку, что сделал это. Вместо лишь сжимает челюсти.

— Хорошо, — буквально выплевывает, едва удерживаясь от того, чтобы не схватить эту идиотку за грудки и встряхнуть хорошенько. — Если понадобится помощь, звоните, — последнее слово произносит с интонационным нажимом. — Доброй ночи, мэм.

— Доброй ночи, — женщина спешно захлопывает дверь прямо перед носом у сержанта. Катарина отходит с порога и тихо рычит: для остальной злости сгодится груша в зале после дежурства. — Сержант Амаранте, 1275. 10-99 вызов Полк-авеню, — хотя нихера не в порядке. Диспетчер принимает ее отчет. Но, прежде чем вернуться в машину, замечает на пороге соседнего дома мужчину, наблюдающего за происходящем. Действует скорее на инстинктах, чем осознанно, когда, пересекая газон, подходит ближе. Показывает значок.

— SDPD, сержант Амаранте. Не могли бы Вы уделить мне пару минут?

Ее инициативность — клеймо. Иногда капитан шутит, что и сержанта ей не стоило давать: учит желторотых патрульных плохому. Инициатива наказуема, и за это у нее в личном деле пометки: не увольняют, потому что женщина и цветная — в эпоху тотальной толерантности в системе образуются дыры. Идеалистов не любят куда больше раздолбаев, а Катарина как раз из таких, и если бы и уволили, то с пометкой "слишком яростно верит в закон". Потому не может сесть в машину и поехать в неприметное место доедать кусок тыквенного пирога. Окна в доме, куда ее вызывали, темны, и это лишь значит, что в той темноте могут прятаться любые монстры. Кажется, видела одного за спиной напуганной женщины. Полиция должна защищать. Как защищать тех, кто о защите просить боится? Катарина считает, что не все просьбы должны быть четко сформулированы и запротоколированы, а потому подходит к соседнему дому ближе. У нее нет полномочий, но это не повод бездействовать.

Сосед — на вид молодой парень с лейкой в руке, резко контрастирующей с общим образом. Похож на ультраправого, если быть честной. Из тех, кто гасит в подворотнях мексов до кровавых соплей только потому, что те мексы. Инстинкт копа на него делает стойку, как собака-ищейка роет пол рядом с сумкой, в которой спрятана наркота. Стереотипы в ее работе порой играют злую шутку, и Катарина старается смотреть ш и р е. Вот только обзор все равно по итогу сужается до точки прицела. Большие пальцы цепляются за пояс с рацией и значком. Так ближе к кобуре. Если что, ее палец не дрогнет.

— Простите, что отвлекаю. Но у меня есть пара вопросов. О Ваших соседях, — ей приходится поднимать голову, чтобы зацепить взглядом глаза парня. Тот выше и стоит на террасе, тогда как под подошвой ее форменных ботинок хрустит гравий дорожки. Она и сама невысокая — повод для окружающих оценивать стереотипно. Им кажется, что миниатюрная женщина-офицер ничего им не сделает. Эта иллюзия быстро разбивается отработанными ударами. Под формой у Катарины сухие мышцы. Под мышцами неутихающая ярость. Смерть Сезара сделала ее жестче. И даже сейчас не улыбается, хотя могла бы сыграть роль милой дамочки-полицейского. У нее напряженный взгляд и четко выделяющиеся скулы. Родинка над губой не выглядит кокетливо.

— Не замечали ли Вы ничего подозрительного? Быть может, они нарушают общественный порядок? Или доставляют неудобства из-за шума? — спрашивает осторожно, точно ее вызвали из-за чересчур громко играющей музыки после полуночи. Вопросы отдают формализмом, но Катарина с бульдожьей хваткой вцепляется в лицо садовода-полуночника. Ему не спится, раз решил подышать воздухом и полить цветы? Или что-то иное привлекло его внимание? Соседи многое замечают, и еще о большем умалчивают. Он может послать ее прямо сейчас, потому что у нее нет объективных причин интересоваться. Женщина из дома 2024 на Полк-авеню сказала, что вызов был ложным, и закрыла дверь перед носом. Катарина запоминает адрес, чтобы потом узнать больше подробностей в базе. Просто у нее есть Глок 21, который отлично помогает расправляться с монстрами — только бы те дали повод.

Из плюсов: парень не посылает ее сразу же, проявляя вежливость.
Из минусов: его ответы столь расплывчаты, сколь пропитаны воспитанием.

Катарина знает, что было бы утопией верить, будто первый попавшийся на глаза сосед выложит все, как на духу, давая ей повод постучать в дом 2024 еще раз. Такое впору разве что низкопробным детективным сериалам, которыми забивают ночные эфиры сразу после порнухи. В реальности никто никого не сдает, чтобы случайно не огрести проблем. Гражданская сознательность тоже больше родом из тех же сериалов. Лицо парня напротив спокойно, и всматриваться в него, как всматриваться в гладь стоячей воды: вряд ли обнаружишь что-то кроме собственного отражения. Он выше, но показательно смирен, и весь разговор будто не вызывает в нем интереса. В отличие от вспышки света в окне. На ту они поворачиваются вместе, и если себя может оправдать инстинктом копа, проведшего десятилетия на улицах, то его реакции оседают в копилке из подозрений. Дело уже не только во внешности. Только одних ощущений мало, как мало подозрений и отозванного вызова.

Если бы полицейская интуиция была прописана в федеральных законах, работать стало проще. Но ее полномочия так же ограничены, как ограничено восприятие людей, оценивающих ее профессиональные навыки по наличию груди и росту. Сержант Амаранте улыбается, хотя улыбка больше похожа на лицевой спазм. Когда-то у нее был напарник, — весельчак и оптимист — который всегда призывал улыбаться и вечно дразнил из-за хмурого выражения лица. Его мозги и костное крошево пришлось долго вымывать из волос, когда очередной обдолбанный сальвадорец на вызове решил помахать пушкой. Улыбка там не помогла.

— Нет, спасибо за уделенное время, — она даже не знает его имени, но знает адрес. Еще один пункт в список того, что нужно проверить при случае. А может здесь нет никакого подвоха, и это все лишь паранойя в качестве профессиональной деформации. — Простите, что отвлекла от... — демонстративно переводит взгляд на лейку и цветы, — ухода за домом, — про него соседи тоже скажут, что ничего примечательного? Наверняка. Типичный спальный район.

— Но если вдруг заметите что-то странное, обязательно сообщите. Доброй ночи, — такая же дань вежливости, как и улыбка. Они оба знают, что звонить он не станет. Хотел бы, давно набрал три цифры и вызвал патруль в самый разгар ссоры, когда уже сложно будет отмазаться ложным вызовом. Катарина отходит к машине, напоследок бросая взгляд на дом 2024. Свет там больше не включают, и со стороны кажется, что обитатели давно легли спать. Возможно, ей стоит остаться здесь, но рация снова оживает: какая-то потасовка в паре кварталов отсюда.

— Сержант Амаранте, 1275. Принято, — отзывается, едва забирается обратно в салон. Двигатель послушно заводится и рычит, точно зверь. Парень-сосед продолжает, как ни в чем не бывало, поливать цветы на крыльце, и Катарина смотрит на него, когда проезжает мимо. Ничего примечательного.

Вспоминает о нем, когда спустя время в столовой участка слышит, как детективы обсуждают убийство Родриго Переса. Память услужливо напоминает о том, где слышала это имя. А потом и о доме 2024 на Полк-авеню, и от якобы ложном вызове, и о ночном поливе цветов.

Того парня зовут Марк Гемелл, и он проходит по делу, как свидетель. У детективов нет конкретных зацепок. Кофе внезапно горчит.

Ей бы не лезть на рожон. Это не ее мысли — пожелание капитана. Тот так и говорит, чтобы она сидела на заднице ровно, если не хочет допрыгаться до отстранения и служебного расследования. Катарина приподнимает брови, когда слышит об этом. Подобные угрозы давно уже заменяют пожелания доброго утра. Хочется дерзко спросить, а что бы он делал, когда во время вызова слышишь звуки драки за запертой дверью, а после выслушиваешь очередную ложь от избитой женщины, пытающейся выгородить сволочь-мужа. Таких случаев масса. Возможно, не всегда все заканчивается сломанным мужским носом и угрозам засудить за превышение должностных полномочий. В этих рамках ей тесно, как в платье со школьного выпускного: резко раздалась в бедрах после совершеннолетия. \

Почему-то вспоминается именно этот случай, когда крутятся в голове мысли о деле об убийстве Родриго Переса. После того, как приезжала на вызов, действительно навела справки: и о Пересах, и о том странном соседе, всего лишь присматривающим за домом. Ничего подозрительного. Ничего важного. Судя по биографии, он был даже слишком хорош: прекрасное образование, дед-профессор, достаток и социально одобряемая работа в женском кризисном центре. Единственная тень — мелкое хулиганство по малолетке. В Сан-Диего это даже не отклонение от нормы. Катарина морщит лоб, а после трет морщинки: типично женский жест, неосознанный. Пусть на ней и надета полицейская форма, а секса и свиданий не было с момент смерти Сезара.

Еще соседа зовут Марк Гемелл — как-то даже вычурно будто. И с ним она сталкивается на первом этаже. Понять, что именно делает в полицейском участке, не составит труда: опрос свидетелей. Стандартная процедура до того, как дело либо станет очередным висяком, либо все же найдут достаточно улик, чтобы подтащить на расправу прокурору хоть кого-то. Ее инстинкты срабатывают раньше, чем думает, что творит.

— Доброго дня. Марк, верно? — обращается к нему, и уголок губ дергается, точно улыбается. На большее ее мимика будто не способна, а взгляд по-прежнему жесткостью едва ли уступает бульдожьей хватке. Он не называл ей своего имени — представлялась только она. Это как тонкий намек на то, что ей известно, кто он. Возможно, что ей известно больше, чем он думает. Не самый хитрый психологический трюк, и не факт, что с ним сработает, но Катарине не умеет сидеть на заднице ровно, даже если об этом кричит в самое ухо капитан, пока у него от напряжения и давления лопается в правом глазу сосуд. — Слышала о Вашем соседе. Ужасно, конечно, — сухая дань воспитанию. О смерти принято соболезновать. Сержант Амаранте думает, что услышь звуки борьбы [или сделай вид], то все могло бы повернуться иначе. — Надеюсь, что его жена держится. Она так была напугана, когда я приезжала на вызов, — это на тот случай, если забыл, когда и где они встречались. Не забыл. Катарина чувствует.

— Кстати, Вы же вроде в женском кризисном центре работаете? — произносит, словно спохватившись. Ему ведь не нужны проблемы на работе? Убирает с глаз непослушную прядь, заводя ту за ухо. — Там вам помощь не нужна? Дело ведь хорошее. Домашнее насилие сейчас сплошь и рядом, — в конце концов, начальство ведь не имеет право запретить ей заниматься благотворительностью. Как он вряд ли имеет возможность так просто раскидываться подобными предложениями: волонтерство никогда не в чести.

На лице Марка Гемелла не дергается ни единый мускул, как нет и удивления. Было бы странно, поймайся так просто. И даже немного обидно. Катарина испытает чувство, которое мог бы испытывать волкодав, напавший на свежий волчий след среди пересечения лесных тропинок. Ему плевать на убийство своего соседа с точки зрения сострадания: того в бесстрастном лице ни на йоту. С таким же выражением мог бы рассуждать о погоде или рассказывать туристу, на какую улицу свернуть. С таким же выражением говорит, что идея помочь в кризисном центре — отличная. Сержант Амаранте едва сдерживается, чтобы не усмехнуться. Готова поставить обручальное кольцо мужа, висящее на цепочке с крестиком под формой, что последнее слово, каким ее собеседник мог бы охарактеризовать идею, это "отличная".

Давать заднюю поздно. Марк Гемелл по-птичьи склоняет голову набок, рассматривая ее, точно решает в уме сложную математическую задачку, прежде чем спрашивает, чем конкретно она может помочь. Ей хочется сказать, что неплохо справится с тем, чтобы стянуть с волка овечью шкуру во имя спасения отары, но говорит другое:

— Я ведь офицер полиции. Помимо поедания пончиков и выписывания штрафов за неправильную парковку пришлось научиться драться, — это даже не шутка — еще одна дань социальным традициям. Катарина улыбается, но взгляд цепляется за любые микроскопические изменения в чужом лице. То немного щербато, словно осталось в наследство от бурного полового созревания, и обтесано будто грубыми движениями, после которых остались острые сколы. Непритязательное, но больше цепляют глаза: обманчиво пустые и незаинтересованные. В ее же лице на контрасте отражается попытка эмоции сдерживать. В ней их предостаточно, и далеко не все получается выколачивать из себя в спортзале каждый день.

— Мне кажется, женщинам, попавшим в сложную жизненную ситуацию, будет полезно увидеть, что рост или комплекция, вся эта гендерная слабость, которую нам принято приписывать, не означают, что мы не способны завалить противника больше и сильнее себя, — речь похожа на феминистический лозунг, но жжет язык. радикальные представители этого движения набили оскомину, только раздражая, но не приводя общество ни к каким реальным изменениям. Ненависть и предрассудки оставались теми же — разве что прятались под улыбчивые оскалы. Ей-то известно. Но ее метр шестьдесят один сантиметр роста отличная демонстрация того, как можно использовать мощь противника против него самого. Беспроигрышный вариант с точки зрения логики.

Катарина не боится смотреть Марку Гемеллу в глаза: прямо, редко моргая. Они оба знают, что он согласится и с этим, подпуская ее ближе. Ему хорошо дается контактный бой? Стоит проверить перед запуганными женщинами.

— Если только, конечно, Марк, — ей плевать, может ли так называть его; в голосе слышится вызов, который не собирается прикрывать, — не боитесь, что я уложу Вас на лопатки, — ослепительная улыбка, демонстрирующая, что у нее есть зубы, которые нельзя игнорировать, даже если визуально в бою ставки бы сделали на него, — перед другими женщинами. В преподавании самообороны крайне важно иметь напарника. Для демонстрации приемов, — в ней нет кокетства, даже если так может показаться со стороны. Так два хищника принюхиваются, обхаживая друг друга на расстоянии. Вопрос лишь в том, кто первый сделает рывок.

Ему нравится ее задор. Так Марк Гемелл говорит, и вот теперь Катарина не сдерживается и усмехается, точно скалится. Ему не нравится ее задор. Ему наверняка не нравится с ней разговаривать, удерживаясь в рамках социальных приличий. Так во время охоты загоняют в угол, отрубая все пути к отступлению. Он сравнивает ее с зайчихой-полийцеским из мультика про антропоморфных животных. Довольно пресно: коллеги на этом сравнении собаку съели, отчего в свое время даже пришлось посмотреть, чтобы понять, почему им сходство кажется смешным.

Джуди с милым пушистым хвостиком и правда раскрыла овечий заговор.
У Катарины хвостика нет, но чуйка будет похлеще лисьей. Даром, что размером с зайца.

— О, я очень надеюсь, что она будет за, — это могла бы быть угроза, но они здесь весьма успешно притворяются теми, кем не являются. И так же успешно делают вид, что не замечают лжи друг друга. Катарина диктует личный номер, успевая заметить, что заставка на телефоне Марка Гемелла нейтральная. Он и весь нейтральный — даром, что от внимательного взгляда шерсть на загривке встает дыбом. — Разве социальный долг каждого гражданина не применять во благо общества свои навыки? — вопрос риторический. Она проверяет правильность набранных им цифр. Кивает одобрительно. — Катарина Амаранте, — благодушно подсказывает, когда мужские пальцы замирают на полем с вводом имени контакта. Ее имя не так много значит, но если захочет, может счесть это форой. Или скорее возможностью сравнять счет.

— Буду ждать звонка, — прощает с ним, оставляя в фойе. Марк Гемелл позвонит — этот факт отчего-то не подвергается сомнению в ее голове.

Марк Гемелл звонит через несколько дней, чтобы уточнить время и место. Катарина выбирает день между сменами в четыре вечера. С утра заезжает к родителям, и мама привычно суетится вокруг стола. У нее беспокойные руки, которые поглаживают кухонное полотенце, расправляя на коленях, даже когда ее заставляют сесть и допить свой кофе.

— Ох, Китти-Кэт, ты такая худая стала, — миссис Амаранте привычно причитает, и Катарина вполне откровенно закатывает глаза. Этот разговор одинаков из раза в раз, и она вместо язвительного ответа занимает рот оладьями. Отец возится на заднем дворе, а трое старших братьев давно съехали и обзавелись семьями, заодно накинув ей в нагрузку семерых племянников суммарно. Ей нравится ее семья, но не нравятся разговоры о личном. К этому все всегда сводится к тому моменту, как перестает жевать. — Это все потому что за тобой никто не следит. Ну не можешь ты быть одной. Сезар давно умер. Подумай ты о себе, — у матери сухие мозолистые руки, привыкшие к грубой работе. Она и вся сухая и жилистая. Поднимать четырех детей было тяжело, но, кажется, тяжелее теперь слушаться их и не работать до изнеможения.

— А если бы отец умер? Ты бы кого нашла сразу после похорон или пару дней траур поносила для приличия? — огрызается Катарина, отодвигая от себя тарелку с оставшимися оладьями. Та неприятно скребет дном по столу. Мать морщится, снова вздыхая. Все идет по обычному сценарию, который никто из них вот уже несколько лет не способен изменить. Все заканчивается тупиком. Вкус карамельного сиропа застревает в глотке проголким ощущением. Его не смывает несколько крупных глотков кофе, в которые допивает кружку.

— Спасибо за завтрак, мама, — целует морщинистую щеку. Ей проще с отцом, который не задает глупых вопросов. Просто пересказывает какую-то документалку про животных с Дискавери, пока возится с деревом в гараже. Ему нравится работать руками, и Катарина сидит на верстаке, болтая ногами, совсем как в детстве. От стамески отлетает стружка в виде завитушек. И пахнет так, как только может пахнуть свежее дерево. Знакомо и по-домашнему.

Отец рассказывает, что киты моногамны, и если находят себе пару, то так вместе и плавают везде. Это не намек — просто попался такой выпуск. В следующий раз может попадет на пересказ расследования какой-нибудь авиакатастрофы или самых выдающихся теорий заговора современности. Катарина не спрашивает, что делают киты, если кто-то из пары погибает. Но как-то бездумно крутит обручальное кольцо мужа в пальцах. Перед смертью он сказал, что она уже не та женщина, которую когда-то полюбил. Об этом не рассказывала никому.

Она оставляет матери деньги — они с братьями всегда так делают. Этот ритуал, как и разговоры про ее одиночество, одинаков. Мать причитает на испанском, в конце концов забирая купюры. Катарине много не надо. Она до сих пор водит свой старый форд, когда не на работе, и весьма пунктуально приезжает к кризисному центру для женщин за пять минут до обозначенного времени. Марк Гемелл еще более педантично ждет ее у входа.

— Доброго дня, — вежливо приветствует, закидывая солнцезащитные очки на макушку. В обычных джинсах, крепких ботинках и белой майке под в красно-черную клетку расстегнутой рубашкой мужа с закатанными рукавами не похожа на офицера полиции. Высокий хвост из белокурых волос задорно покачивается из стороны в сторону при ходьбе. Обручальное кольцо рядом с крестиком на цепочке блестит на солнце, уложенное практически в декольте. — Экскурсию проведете?

У Марка Гемелла крепкое и сухое рукопожатие. Кожа на мгновение на ощупь кажется пергаментной. Жилистые пальцы цепляются в ответ за ее ладонь сильно, но вежливо. Так обозначают границы, но не делают даже шага на черту. Катарине нравится, что он не дает скидки на ее пол. Некоторые мужчины не здороваются за руку, потому что она женщина. Даже на работе, хотя отлично знают, на что способна. Катарина привыкла к мелким проявлениям сексизма, и его отсутствие приятно. Это не значит, что у Гемелла есть фора. Скорее, что ему наплевать, кто перед ним. В каком-то глубинном смысле. Так ей кажется.

Ей действительно проводят экскурсию. Не ту, где нелепо тыкают пальцами в разные углы, криво объясняя, где туалет, а где кабинет начальника. Это больше похоже на поход в музей, пусть весьма смутно помнит, как ведут себя гиды в подобных местах. Катарина далека от искусства, а на свидания не ходит, чтобы кто-то повел в нейтральную картинную галерею, например. Считай вот сходила — даром, что, несмотря на хороший ремонт, в здании рассматривать особенно нечего. Потому больше смотрит на Гемелла, словно его размеренная речь и скудная мимика помогут понять, какие мысли скрываются под бритым черепом.

Женский кризисный центр, на слух, кажется ей менее состоятельным местом. В Сан-Диего много проблем с насилием, что домашним, что уличным, но здесь и правда пытаются помочь. И, видимо, имеют для этого средства. Параноидальный ум копа, балансирующего на грани с тем, чтобы окончательно смириться с необратимым гниением системы, подкидывает варианты того, откуда они могут брать деньги на новые настенные панели и добротные двери. Благотворительность хорошее прикрытие для отмыва денег. Гемелл в этом замешан, и потому здесь? Катарина не задает вопросов, кроме нейтральных. Вроде тех, сколько времени в среднем здесь находятся женщины, сбежавшие из дома от тирана-мужа. Это праздный интерес. Тот же интерес, с которым продолжает считать оставшиеся от бурного пубертата отметины на его лице, совсем иной. Охотничий.

— Да, пожалуйста. Буду благодарна, — она закончила юридический колледж когда-то, раз они разговаривают не на уличном слэнге. Катарина неплохо разбирается и в нем, порой не гнушаясь опускаться до уровня шпаны, которую крутит на капоте полицейской машины, пока брызжет кровь из разбитых носов. По статистике у нее больше всего случаев применения агрессии при задержании. Это лишь еще одна галочка в личном деле: она дежурит в районах, где некому заступиться за права преступников не щеголять фингалами и выбитыми зубами.

У Гемелла прекрасное образование — помнит из досье. В женском кризисном центре хороший не только ремонт, но и кофеварка. Та тихонько дребезжит, выплевывая кофе в кружку. Здесь все сделано для того, чтобы травмированные [психологически и физически] женщины чувствовали себя комфортно и безопасно. Они чувствуют себя безопасно даже рядом с ним? У нее вот инстинкты ершатся, словно шерсть, встающая на загривке у полицейской собаки. Так скалятся немецкие овчарки, натасканные на то, чтобы прогрызать руки преступникам до хруста костей под клыками.

— Можно личный вопрос? — кофе крепкий, но Катарина не морщится, привыкшая к куда более мерзкому пойлу из автоматов в участке. Керамическая кружка горячая, и держать приходится за ручку, поддерживая аккуратно дно, чтобы не пролилось. Этот вопрос — формальность. Потому что все равно спрашивает, едва ли оставляя ему время на то, чтобы согласно кивнуть. Он бы ответил согласием, потому что не может не чувствовать себя зверем, на которого расставляют силки. Катарина уверена, потому что ей его хищная сущность более чем ясна.

— Почему Вы работаете здесь? — делает аккуратный глоток, чтобы не обжечь чувствительное нёбо. Отросшая челка обрамляет почти что кукольное лицо по обе стороны, но падает на глаза. Катарина сдувает ту без особого кокетства. Да и то сложно заподозрить в той, чей взгляд похож на черноту наставленного тебе в лицо дула. Предохранитель снят, а рефлексы натренированы на то, чтобы моментально нажать спусковой крючок. Дальше все произойдет моментально.

— Чаще всего социальные работники — женщины. Особенно те, кто работает с женщинами, попавшими в сложную жизненную ситуацию, — бюрократический термин, лишенный каких-либо эмоций. Он Катарине не нравится, потому что словно обесценивает боль и страдания, причиненные жертвам. Но он социально приемлем и понятен. Приходится использовать, запивая горечью крепкого кофе.

— Хотя бы потому, что женщине всегда проще довериться другой женщине. Уж простите, но Вы не выглядите внушающим доверие, — краткость ухмылки точно должна компенсировать неприкрытый намек на то, что бритый череп и неулыбчивый взгляд больше отдает чем-то маньяческим, чем спасительным. В спортивном костюме так и вовсе похож на кого-то из банды ультраправых, оставляющих после своих рейдов латиносов и азиатов с переломанными ребрами. Сан-Диего многонациональный город. Это не всех устраивает.

— Нет проблем с теми, кто обращается за помощью? Не боятся? — вряд ли такие вопросы Гемелла смутят: он не выглядит, как человек, в принципе способный смущаться. И потому Катарина спрашивает без малейшего стеснения. Ей и правда интересно: неужели жертвы в нем не чувствуют хищника? Или как раз потому он здесь? И снова дует на челку. Ей незачем скрывать глаза.

Его объяснение звучит так, словно приходится расставлять точки над i не в первый раз. Наверняка вопрос, как и ответ, набил оскомину, но Катарине не интересно, как часто у Марка Гемелла спрашивают про выбор профессии. Ее больше волнует зашкаливающее спокойствие, сопровождающее каждое его действие. Даже рассматривал точно в качестве ответной любезности, выраженной в любопытстве. От этого пахнет стерильностью прозекторских в отделениях танатологии. Дай Марку скальпель, и с таким же невозмутимым видом станет показывать на распотрошенных кишках, где именно те перерезали ножевые ранения.

Уголки его губ приподнимаются едва заметно. Это нельзя назвать улыбкой — разве что с натяжкой. Он говорит, что ему доверяет директор, а диплом соответствует занимаемой должности. Катарина легко фыркает: не слишком откровенно и дерзко, чтобы выглядело невежливо, но достаточно заметно, чтобы это не укрылось от внимательного взгляда глаза напротив. Те льдистые не по цвету, а по агрегатному состоянию. На месте директора сержант Амаранте не пустила бы волка в овчарню, доверив ключи от амбарного замка на входе.

— Служите в качестве прививки против мужской жестокости, значит? — резюмирует, и вопросительная интонация присутствует больше номинально. Возможно, у нее просто вовсю процветает профессиональная деформация, и ей не кажется хорошей идея допускать хищников до жертв. К последним Марк относит и ее. Это предупреждение? В таком случае не чувствует страха. Скорее задор. Катарина с упорством суицидника лезет на территорию, далекую от уличных разборок и пьяных драк, на которые чаще всего ездит по вызовам во время дежурств.

Сезар сказал, что работа ей важнее семьи, когда она потеряла второго ребенка. А после сказал, что подумывает о разводе, потому что не видит смысла в совместной терапии. Иронично, что именно его работа оказалась более убийственной.

— Не списывайте меня так быстро со счетов, Марк, — Катарина улыбается, но улыбка больше похожа на предупредительный оскал, мол, не стоит подходить на расстояние, на котором за один молниеносный выпад вперед выйдет вцепиться зубами в глотку. Та у него с аккуратно выпирающим кадыком. Выбрита так же гладко, как и подбородок со скулами.

— Если Вы даете им почувствовать им мужскую хватку в реальности, я хочу дать им почувствовать, что рост и масса тела не всегда играют решающую роль в схватке. Даже против куда более сильного противника, — поправляет хвост, подтягивая резинку. Она тоже способна признавать очевидное: ее габариты не упрощают положение в драке. Это компенсируется боевым характером и патологической упертостью [не путать с упорством].

— Так что постараюсь Вас удивить, — вместо ответа на предложение обойтись без репетиций. Катарина улыбается шире, и теперь это улыбка предвкушения. В отличие от него, у нее все эмоции, как на ладони. Ей претит лицемерное притворство — еще одна причина, по которой так и болтается в патрульной службе, а не просиживает штаны в удобном начальственном кабинете.

Причина, по которой ее однажды на улицах и грохнут. Возможно, даже Марк Гемелл, в чьих повадках проскальзывает что-то рептильное. Катарине по-прежнему не страшно. Она ставит пустую чашку из-под кофе на подставку с залитыми смолой лепестками и идет за ним в другое помещение, где и состоится занятие. Уж кем, а жертвой быть не собирается.

Ей не нравится снисходительный тон. Таким всегда разговаривали в полицейской академии, потому что видели грудь, даром что небольшую и туго затянутую грубой тканью учебной формы. Мол, если она женщина, то не стоит лезть на рожон. Если она женщина, то не проработает на улицах долго, предпочтя более спокойную кабинетную работу, где можно больше сплетничать об очередном любовнике Джанин из бухгалтерии, чем перебирать бумаги. А еще выйти замуж за кого из офицеров и не вылезать из декрета.

Катарина работает на улицах уже лет пятнадцать. Явно дольше, чем Марк Гемелл строит из себя праведника. Ее взгляд ожесточается за долю секунды — короче удара сердца.

— Думаете, я что-то доказываю конкретно Вам? — она усмехается, и эта усмешка снова больше похожа на оскал. У сержанта Амаранте есть зубы, а миловидность внешности компенсируется эмоциональной грубостью, столь явной, что давно не пытается ту прикрыть. Сезар говорил, что работа ожесточила ее. Когда они познакомились, в ней еще оставалось что-то от задорной девчонки, бывшей звездой на всех вечеринках в колледже. Она танцевала на барных стойках, на спор играла с парнями из футбольной команды в пив-понг и как-то чуть не отъехала в полицейский участок прямо с тусовки у чьего-то бассейна [благо, в отличие от остальных, в ее крови было меньше травы, чтобы вышло перемахнуть через забор, не попавшись под облаву]. Возможно, и правда работа ожесточила. Или скорее помогла стать той, кем должна.

— Вы доказываете женщинам здесь, что мужчины могут помогать. Я доказываю всем мужчинам, что мой рост и наличие вагины не делают из меня предмет, с которым не нужно считаться. Это и есть самоутверждение, — ее защита уж больно похожа на нападение. Катарина предпочитает бить если не первой, то с такой отдачей, чтобы заодно отбилось и желание лезть. Марк не похож на тех, кто испугается или сделает нужные выводы. Его сдержанная холодность только раззадоривает. Катарина не верит, что нет триггеров, надавив на которые, не вызовешь Сатану из преисподней.

Катарина верит, что Родриго Перес как раз надавил. Но пока держит ход этих размышлений при себе.

— Это мое имя, разве нет? — небрежно пожимает плечами. Вежливость в его речи зашкаливает до таких пределов, что вот-вот вырвется из слишком узкой рамки оценочной шкалы, чтобы взметнуться еще выше. Это как в мультиках, когда-э кто-то бьет по аттракциону, измеряющему силу, а по итогу бегунок теряется в небесной сини. — Можете называть меня просто Катариной. Я не на службе, — это уточнение многозадачно, как пояс, который носит на форме во время патрулирования. Продолжает поддаваться игре в этикет. И дает понять, что от звания сержант готова отказаться только вне рабочего времени.

Дома ее зовут Китти-Кэт. Это глупое прозвище еще в детстве придумал один из старших братьев, правда, в качестве издевки поначалу, но как-то закрепилось. Оно звучит несерьезно, даром что сержант Амаранте способна зыркнуть так, что даже капитан предпочитает вступать в словесную перепалку через раз. Марк Гемелл едва ли испугается даже такого взгляда.

Ей кажется, он не испугается даже возьми его на мушку, выстави дуло служебного Глока или личной Беретты прямо перед носом. Лишь моргнет не заинтересованно и снова выдаст обезличенное утверждение тоном торгового автомата.

У Катарины еще есть старый кольт со стертыми номерами. Вне реестра учета огнестрельного оружия. Это не профессиональная деформация — это красная линия, за которой закон не имеет значения. Раздобыла после смерти Сезара. Специально для его убийцы, пытающегося выбить себе право на условно-досрочное. Если выйдет, закон и правда потеряет значимости в ее глазах.

Она следит за тем, с какой педантичностью дотошностью он моет кружку, руки и стол. Так скорее стирают отпечатки пальцев, чем наводят уборку. У него есть опыт в подобных вещах или просто ОКР? Очередная мысленная пометка отправляется на внутреннюю часть черепа подобно наскальному рисунку. Если бы Катарина была детективом, то однозначно тем, о которых обычно пишут книги: неприятный занудный тип, злоупотребляющий алкоголем, ни с кем не способный ужиться, но раскрывающим самые дурные дела. Такие герои обычно пытаются умереть, но смерть обходит их стороной, будто в наказание.

— Всегда готова, — подмигивает ему, точно бойскаут, пытающийся продать коробку печенья по непомерно завышенной цене. У матери дома хранятся все ее значки бойскаута: вязать узлы и разжигать костры по всем правилам походного туризма ей нравилось больше, чем танцевать или петь в хоре. Да и слуха у нее, признаться нет.

Они снова идут этими вышколенными хорошим ремонтом коридорами, от которых все равно продолжает веять канцелярщиной муниципальных зданий. Катарина проводит в подобных большую часть жизни. У них с Марком есть общего ровно столько, чтобы оказаться по разные стороны баррикад, но чуять повадки друг друга вопреки выбранной стороне медали.

В помещении, где проходят занятия по самообороне, уже собираются жертвы насилия. Они смотрят с доверием на Марка, а на нее, как на волка, напялившего слишком маленькую для него овечью шкуру. Аверс и реверс махнулись местами. Гемелл будто бы усмехается.