жалкая съёмная квартирка с поцарапанными полами и облезлыми обоями. не знаешь, что ты здесь делаешь. сумка с вещами брошена в аэропорту, в камере хранения. с собой только паспорт, телефон и пачка сигарет. ты стоишь в той самой квартирке, в которой вы любили с фроем останавливаться чаще всего, озираешься по сторонам, словно ждёшь, что он вот-вот выпрыгнет на тебя из-за угла с криком “бууу!”. в квартире тихо и даже не накурено. ту, другую квартиру, в которой ты хотел остановиться, снял какой-то парень, и тебе пришлось уйти. ноги привели тебя сюда. здесь столько воспоминаний… на каждом шагу – одни воспоминания. вот у той стены в коридоре фрой тебя поцеловал. он целовал тебя так долго, что у тебя чуть не лопнули лёгкие от недостатка кислорода. а на кухне он стащил с тебя штаны вместе с бельем и не дал доделать завтрак. он был обдолбан, ты тоже – от любви к нему. выходишь на балкон, смотришь вниз. на улице, по которой вы шли в последний раз, обнимаясь, и смеясь над какой-то глупостью. сейчас ты даже не знаешь, где фрой. у тебя другой номер, и он не может тебе ни написать, ни позвонить. у него, наверное, тоже другой номер, и страстное пожелание тебе гореть в аду. зачем ты приехал? понятия не имеешь.

та, другая квартира, находится всего в квартале от этой. там прошло ваше первое настоящее свидание. ты тогда приготовил сырный суп, потому что знал: фрой пренебрежительно сморщится, но всё съест. и несколько сэндвичей. тоже с сыром. денег у тебя вечно не было, у тебя их и сейчас нет. ты всё потратил. на билет – сюда и обратно, на съем квартиры, оплату камеры хранения и банку снотворных таблеток на случай, если фроя ты не найдешь. или найдешь, но он выставит тебя, вместе с твоей любовью, за порог. если так поступит, это будет правильно. это будет очень, очень правильно. ты даже заслужил, чтобы с тобой так поступили. но фрой – тот единственный, кто тебе нужен. черт возьми, ты даже готов расписаться во всех нужных документах, чтобы никто больше не смог его у тебя отобрать. черт, черт, черт…

ноги сами выносят тебя к той квартире. ты останавливаешься во дворе дома, задираешь голову, безошибочно находишь окна. в них горит свет. на улицу уже опустились сумерки. да, точно там кто-то живёт. парень какой-то. говорит с немецким акцентом, точь-в-точь, как у тебя. владельцу это показалось забавным. мол, одни немцы вокруг, как будто вы снова оказались в тридцать девятом, когда немцы толпой бежали из германии. ему неоткуда знать о тридцать девятом, но он читал ремарка. ты тоже его читал, а теперь стоишь под окнами чужой квартиры, задираешь голову и думаешь, насколько глупо подняться, постучаться в дверь и попросить зайти? просто в комнату, тебе много не надо. насколько новый жилец решит, что у тебя не все дома, и через какое время наберёт 9-1-1? сам же смеешься, суёшь руки в карманы и отходишь к лавке. делаешь вид, что тебя нисколько не интересуют окна той самой квартиры, но, на самом деле, не сводишь с неё взгляда. облизываешь пересохшие губы, вытаскиваешь из кармана пачку сигарет. зажигалка натужно скрипит и срабатывает только на третий раз. зажимаешь сигарету между губами, она неприятно к ним липнет и, когда ты пытаешься её переложить или вытащить, рвёт тонкую кожицу. рут бы отругала тебя, узнай, что ты забыл в вещах бальзам для губ. да ты намеренно его там оставил, потому что бальзамами для губ пользуются только девчонки вроде твоей младшей сестры.

в окне мелькает чей-то силуэт, ты следишь за ним цепко, как ебанный сталкер. до чего ты докатился, райн? сидишь под окнами чужой квартиры, куришь, и понятия не имеешь, чем занимаешься. тебе стоит идти и искать фроя. ползти к нему на коленях, посыпая дорогу извинениями, и уговаривать его тебя простить. если на то пошло, то унижения ты заслужил. но ты только прилетел, ещё не успел прийти в себя, потому сидишь на неудобной и холодной лавке и, как последний идиот, улыбаешься собственным воспоминаниям. на этой лавочке вы тоже с фроем целовались. да вы почти везде целовались, не способные оторваться друг от друга. пальцы на автомате выводят на лавке инициалы твои и фроя, ты, как влюбленная тринадцатилетняя девочка, разве что сердечки рядом не рисуешь. заставляешь себя подняться с лавки и вернуться обратно в квартиру, чтобы поспать и подумать, что делать и где искать фроя, когда краем глаза замечаешь, что свет в окнах гаснет. во всех. новый жилец уходит? и что, ты серьёзно попытаешься залезть в чужую квартиру? райн, ради бога, ты программист, ты умеешь взламывать чужие почты, но совершенно не знаешь, что делать с замками. тем более сложными и умными, которые здесь стоят на каждой двери. делаешь вид, что просто так болтаешься по двору, когда открывается дверь подъезда, выпуская парня. что-то в его облике кажется тебе смутно знакомым.

смотришь на него, не отрываясь. он идёт, не торопясь, видимо, вышел прогуляться. ты идёшь следом за ним, перебирая в голове всех знакомых. у тебя вообще-то хорошая память на лица. сам от себя не ожидая, вдруг резко останавливаешься и громко спрашиваешь в спину парню: - юджин? – имя всплыло в голове само собой. разве ты можешь забыть юджина? у тебя до сих пор – честно, до сих пор – лежит в сумке с ноутбуком фотография. на ней ты и юджин. вас фотографировала луиза. вы дурачились. а потом ты уехал и ваши отношения прекратились. первое время вы переписывались, но потом перестали делать и это. по праздникам его родные присылали вам открытки, писали письма. ладно, в основном писала луиза. когда суд вернул матери права и киру, открыток стало меньше, как и причин переписываться. ты даже не знал, что юджин здесь, в америке, идёт по тому самому двору, по которому раньше ходил ты. – юджин! – уже увереннее, догоняешь его, но не рискуешь касаться. просто заглядываешь в глаза. ты помнишь его – всегда будешь помнить, а он? его память тоже легко подкидывает ему образ того мальчишки, что смотрел на него, и глаза у него горели первой любовью?

это и правда оказывается юджин. ты смотришь на него широко раскрытыми глазами и не можешь поверить. вы не виделись… сколько? лет пять или уже даже больше? ты давно перестал считать, но не перестал отмечать дни красным крестиком в календаре. первое время вы переписывались, созванивались, пытались поддерживать общение. а потом ты провалился в пучину какой-то бесконечно-глубокой депрессии и общение со всеми знакомыми прервал. рут, вроде бы, до сих пор луизе что-то пишет. но с тобой не делится. так, вкидывает что-нибудь периодически. только не про юджина. ни разу за это время не про юджина. в основном про саму луизу. ты даже не знал, что он переехал в америку, а потому стоишь сейчас перед ним и ничего не понимаешь.

в голове, если честно, никак и ни что не укладывается.

— получается, что да, это правда я, — губы растягиваются в какой-то глупой и дурацкой улыбке, граничащей с ухмылкой. один уголок дёргается, как в спазме: всё ещё расчерчен шрамом, любезно оставленным твоими одноклассниками. беззастенчиво пялишься на юджина, придирчиво изучаешь его лицо. когда-то ты знал его наизусть. буквально каждую клеточку, не то что родинку. он как будто совершенно не изменился, но в то же время изменился кардинально. это уже не твой джио. не тот парень, что обожал говорить людям правду — любой степени приятности — и обниматься. тот, твой парень, вырос, пока ты пытался построить жизнь здесь, в америке. черт, ты даже не знаешь, пошёл ли он куда-то учиться. вообще ничего не знаешь. тебе нужно было выжить, и ты цеплялся за жизнь всем, чем мог. а теперь…

— прости, надеялся, что ты не заметишь, — смеешься и заглядываешь ему в глаза. от его прикосновений всё ещё в глубине где-то ёкает. дёргается. первая любовь не забывается и никогда до конца не исчезает. джио был у тебя первым по всем параметрам. джио был именно тем, кто научил тебя любить. это он собрал тебя воедино. без него у тебя не было ни шанса. — да я ну… знаешь, это длинная история, — отмахиваешься, не хочешь прямо с порога выдавать ему все про фроя, про твои натянутые нервы, и что в сакраменто ты вернулся не потому что. нервным, как и в подростком возрасте, жестом вытираешь губы тыльной стороной ладони и послушно идёшь рядом с ним. ты знаешь, кажется, ту пиццерию, куда он идёт. вы ходили туда с фроем по утрам. на завтрак там всегда готовили вафли с клубничным джемом: никогда не ел ничего вкуснее.

— могу сказать то же самое, — зеркалишь его и делаешь невероятное: вдруг обнимаешь в ответ. тактильным за то время, что вы не виделись, ты не стал, но сейчас тебе очень хочется. почувствовать его тепло. его губы коротко касаются твоей щеки, и ты довольно жмуришься. как и раньше. — у тебя всё те же смеющиеся глаза. я в них когда-то влюбился, — говоришь ему, на мгновение укладывая голову ему на плечо. так неудобно: ты его выше. но приятно. даже спустя пять лет, всё равно приятно. невольно подлаживаешься под него, снова становишься подростком, которого нужно спасать. но, на самом-то деле, тебя уже давно спасать не нужно. ты спасся. выстоял. и всё благодаря ему. ему и его семье, которой оказалось не плевать.

— я не знал, что ты переехал в сша. давно? — выворачиваешься и встаёшь перед юджином. идёшь спиной вперёд, как когда-то делал он. тебе просто хочется смотреть на него. впитывать глазами. каждой порой своего тела. ты скучал, оказывается, ты чертовски по нему скучал и сейчас не можешь понять: почему тогда прекратил общение. он тебе дорог. вот этот вот одновременно знакомый и незнакомый парень тебе дорог. — ты не против, если я перейду на немецкий? с семнадцати лет не говорю на немецком. дико скучаю, — возвращаться обратно в германию не хочешь совсем. но пользоваться родным языком — хочешь. и хочешь постоянно. может, ввести правило: дома говорить только на немецком. всем вам троим пойдет на пользу. не знаешь. подумаешь.

— блин, всё равно! невероятно, — никак не можешь прийти в себя. настроение, которое ещё утром болталось около нуля, стремительно подскакивает к отметке “эйфория”. тебе хочется, как подростку, бегать по улице и кричать от радости. но ты только улыбаешься. так широко и счастливо. и из-за этой улыбки и синяки под глазами становятся менее заметными. на родном языке говорить оказывается проще и легче: даже спустя пять лет на английском тебе иногда приходится подбирать нужные слова. — я одно время снимал ту квартиру, где ты живёшь. поэтому оказался сегодня под твоими окнами. хотел и в этот раз её снять, но хозяин сказал, что ты успел раньше, — шутливо стукаешь его по плечу, помня: тебе можно его касаться. постоянно. и как только хочется. ему, на самом деле, тоже можно тебя касаться, и ты будешь совсем не против, если он решит обнять тебя ещё раз. — я вообще-то расстроился и даже обиделся. я здесь не надолго. мы теперь на аляске живём, — говоришь и никак не можешь заткнуться. это нервное. скорее всего. ты думаешь, что это нервное, потому что обычно из тебя и трёх слов не вытянешь.

— девчонки остались там. маленький городок, его даже не на каждой карте найдешь, — до сих пор не представляешь, как вы будете там жить. хотя вот уже месяц там ваш дом. ты замолкаешь на пару мгновений, а потом снова говоришь: — слушай, а мы можем пиццу съесть у тебя? и я тогда расскажу тебе свою длинную историю. а ты расскажешь мне свою, — снова улыбаешься ему и почему-то подмигиваешь, словно подбиваешь на что-то полу запретное. помнишь, как тогда, живя у его родных, постоянно прятались в его комнате. тебе нравилось сидеть на полу, и ты всегда усаживал туда с собой и юджина. вы упирались спиной в матрас и говорили. или молчали. у вас были почти идеальные отношения: вам было комфортно друг с другом молчать. вы друг друга понимали, даже тогда, когда были ещё почти детьми.

тебе везёт и в пиццерии оказывается уйма народу, сидеть там особенно негде. вы торчите с юджином у меню, и ты шутливо спрашиваешь его: — молочный коктейль? как на нашем первом свидании, — только в этот раз без фильма, который вы толком и не смотрели. тебе хочется знать про юджина всё и даже больше. ты так давно его не видел, так много о нём не знаешь. знакомый незнакомец. так, наверное, правильно будет. и рут, когда вечером будешь ей рассказывать, ни за что тебе не поверит. ты и юджин. посреди сакраменто. ты вообще-то не веришь особенно в судьбу. но с этого дня, наверное, поверишь.