когда ратнер оповещает, что разошелся со своей пассией и ей необязательно жить в доме матери, лёля многозначительно присвистывает в зеркало заднего вида,
- что обычно делают бывшие жены в таких случаях?
- злорадствуют, потирая руки?
- а со стабильной психикой?
он смеется и говорит, что давно не видел ее такой с ч а с т л и в о й. легкой, трепетной, буквально лучезарной. лёля парирует, мол не смотри, допивая свой пулковский кофе, рассматривая мигающий экран смартфона сообщением эльберга с какими-то ироничными комментариями про первопрестольную. кожа переливается тонким загаром и ольхонский воздух словно еще витает где-то от шеи и до ключицы. практика очень медленно стирается в общее яркое воспоминание, но лёля слишком упрямо хранит его умиротворенно-спящее лицо по утру перед глазами. терпко выдыхая вкусом его губ. петербург меняется с бешеной скоростью и ратнер позволяет себе здесь все не узнавать, постепенно привыкая к шуму и толпам туристов, что обязательно мельтешат под ногами. до возвращения загорелого и счастливого вени каких-то пару дней, эти пару дней ей просто чтобы расслабиться и, возможно, решить какие-то важные, для сергея, вопросы. а потом театр с матерью и бывшей свекровью, бесконечный обмен новостями, летняя неугасающая суета. белых ночей нет, но ольга все равно не может привыкнуть к свету в девять вечера за окном. бывший муж попеременно нахваливает прекрасный английский сына, никакого акцента, свободное владение - гений. не иначе. еще бы, это ведь было главным условием жизни вени в провинции, а не в северной столице. они как-то хором при разводе решают, что последние классы школы и высшее образование вениамин сергеевич будет получать заграницей; английский по зуму с лучшими репетиторами и жизнь вдали от больших красочных городов, чтобы, не дай бог, не захотел остаться в россии, едва стукнет шестнадцать. лёля увозит сына в места своего детства, к природе и размеренному быту, который, может, потом, где-нибудь в европе, не даст сойти ему с ума от тоски. когда-то их просторная квартира на ваське, видовая, с неутихающей набережной лейтенанта шмидта, кажется лёле совершенно чужой сейчас, разве что засыпать в обнимку с сыном в гостинной на диване, пока он вымотанный, рассказывает об испании, о каких-то своих юных невинных впечатлениях, новых друзьях и посткроссинге - так уютно и привычно. они остаются до начала учебного года, сумасбродно наплевав на подготовку к его школе и ее работе. огромный город затягивает своими сетями, бесконечными событиями, ломающими любой график. в сентябре ольхонский воздух окончательно вымывается, не напоминая о себе вовсе.

лёля обжигается воспоминанием об эльберге, когда ксюша сообщает, что непонятно - вернется ли он из москвы - в один из первых сентябрьских разговоров, наливая ей кофе, выспрашивая, как там в питере, на байкале, да вообще в принципе. получая сухие комментарии, недоверчиво вглядываясь в уставшее лицо ольги, что не высыпается из-за первокурсников и вени, который решает внезапно заявить, что, возможно, в петербурге им было бы лучше. это происходит каждую осень. просто, обычно, не так громко и ярко. обычно: лёля не едет за ним к отцу, не живет там с ними целый насыщенный месяц. обычно лёля, просыпаясь как-то посреди ночи от леденящего холода и смутного кошмара, не натыкается на обезвоживающее одиночество. которое еще пару месяцев назад ее не страшило ни в каких смыслах, но выжглось июлем в объятиях влада. в какой-то из угасающих дней понимая, что пустоты между ними теперь больше, чем было до этой чертовой практики. ратнер так спокойно и быстро привыкает к мысли его не видеть. не чувствовать. и не слышать. сталкиваясь в кабинетах с коллегами, рассматривая лица, естественно, не отдохнувших, но все равно бодрых студентов. они как всегда окружают молниеносно, ошарашивая своими нескончаемыми вопросами, смелыми выводами, революционными предложениями. мир превращается в привычный. такой знакомый, стихающий на поворотах. как прошлой зимой, началом весны, где все знакомо и не полыхает разворачивающейся словесной войной. веня успокаивается старыми друзьями и дикой гимназической нагрузкой. ксюша выдергивает ее в бесконечную культурную и кулинарную программу по вечерам. конец сентября заворачивает их в серый махровый плед из классического уныния, не огорчающего даже, скорее, готовящего к резким холодам и обморочным попыткам искать тепло разве что у батареи. ратнер перечеркивает план диплома островского размашисто черной пастой

ксюша, секретарь деканата, [21.09.2022 10:20]
эльберг вышел на работу

лёля роняет ручку на исчерченный лист бумаги, не разбирая, о чем именно никита шутит в своей последней фразе, рассматривая как его научный руководитель ломает фундамент его великолепной работы. в аудиторию забегает парочка преподавателей филфака, выгоняя студентов своей панической атакой. в чате разворачивается филиал шоковой терапии, сменяющейся стендапом. быстро. без возможности уследить за сутью. коллеги как-то в миг решают, что знакомить декана с нынешним положением дел факультета нужно именно ольге романовне. и даже нет смысла задавать вопрос: почему?
они ведь были вместе на практике. все знают, как прекрасно та прошла. какие удивительные результаты. какие восхитительные впечатления. и ратнер ведь с эльбергом теперь л а д я т, ну почти. так рассказывает истфак. так настаивает ксюша. никто, на самом деле, просто не верит, что владислав константинович вернется в принципе, наворотив огромное количество нововведений. а отвечать, видимо, ей. жаль не перед богом, конечно. лёля трет глаза, понимая, что у нее никаких шансов. избежать встречи. убежать от себя. выдохнуть, подготовиться, попытаться предположить. ксюша строчит ей лично, мол нугдетыуже. как будто у филологического факультета нет большей радости, посмотреть, какая именно баталия развернется в кабинете декана в новом учебном году. ольге жаль их разочаровывать, но придется. собирая программы, какие-то работы, планы конференций, встречаясь с играющим взглядом ксюши в приемной. та, не скрывая, вся светится как чертова кремлевская елка, почти что как сама лёля, в июле. а июль был с л и ш к о м давно. ратнер качает головой, будто пытаясь спрятаться в широкий ворот свитера с головой.

она перестает думать о нем в середине августе, как-то само собой, ворохом архитектуры и улыбок вени. когда любое послевкусие ольхона прекращается, стоит только отгородиться обыденными делами и спорами. перестает натыкаться на него в воспоминаниях в сентябре, сталкиваясь с топорным осознанием, что, может, они и не увидятся больше. все так естественно. так правильно. это в юности строишь воздушные замки, мечтательно расписывая перспективы искусного будущего. когда тебе за тридцать, молчание превращается в завершение. теряя нить, когда все можно восстановить - запираешь дверь вовсе. она стоит перед дверью в его кабинет, чувствуя как неумолимо скатывается вниз стабильно-выверенная выдержка. она взрослая, она умеет справляться с эмоциями. распахивая приоткрытую дверь зябкостью, это простая схема: сесть на привычный стул, отвыкший от ее едких комментариев по поводу цикличного переделывания всего, положить бумаги перед ним, почти механически. делала так невероятное количество раз в марте. в апреле. в мае, - доброе утро, и с возвращением, - ничего не напоминает? она разве что не обращается к нему по имени, вообще ни в каком виде, словно это моментально и вдребезги все разрушит. поднимает глаза от папок с бумагами на него. глупо ведь сверлить взглядом поверхности, когда есть живое лицо. не осознавая вовсе, как оно может быть настолько знакомым и чужим одновременно. ты ведь уже ко всему привыкла, лёля, какие проблемы? - факультет заботливо решил, что весь ворох информации вам нужно рассказать прямо здесь и сейчас, как будто разовая акция избавит от детальности проверки в дальнейшем, -  у нее спокойный голос. как весной. как когда они рассказывали друг другу, что правильно, а что принципиально. блещущий своей отстраненностью, не позволяющий сердцу пробить слишком громкий удар прямиком по ребрам. лёля прикусывает нижнюю губу, пытаясь не скатываться в медленно заглатывающий ее болевой спазм. находя в его лице маячки из той же весны, не позволяя даже на секунду увидеть что-то из того, что закипало улыбкой на ее губах летом, - критиковать много, от общей учебной программы до декабрьского практикума, два новых ассистента на кафедрах, - молодых и рьяных, конечно же, - с чего хотите начать?

может с того, что ты, все еще, так глубоко внутри.
но какая теперь уже разница?

Отредактировано Hargy Boydleen (2023-01-27 09:04:37)

максимально безоружно. когда сидишь в за пять лет выученном кабинете, знакомом и выверенном, просто сидишь, даже не пытаясь выстраивать вокруг себя стену непонимания. лёля не ищет, во что ей спрятаться, когда этот разговор и кабинет закончится. на сегодня. стоит только выйти за порог и темы сами собой переменятся, ксюша от разбора полета их с эльбергом диалога переключится на выходные. завтра вене двенадцать, празднуют в субботу с классическим размахом, когда папа почти.столичный успешный юрисконсульт. снятым квестом, отдельным столом для всех родителей и друзей семьи. с как обычным прилетом бабушек и дедушки, самого сергея - в общем, образцовая семья на выезде. ксюша все это, как всегда, организовывает - у нее особенная любовь к любым мероприятиям, у которых нет границ бюджета и воображения. лёля старательно закрывает глаза на то, что у них с веней есть личный чат с обсуждениями - такой мир - в двенадцать без гаджетов жизнь уже не имеет смысла, успокаивая себя, что он, хотя бы, тратит время в нем, в основном, на переписки с друзьями из других стран. игрушки тоже, но не так уж и глобально. вениамин сергеевич, как всегда, ходит важный и озабоченный, делая вид, что ему этот пересчет лет вообще ни к чему, но в тайне предвкушает, как повеселится с друзьями. лёля уже видит этот пренебрежительный взгляд, с которым будет выбирать сегодня конфеты, как будто заранее уже не продумал все. все просто. и если это не прятки в детях, то как ты умудрилась научиться такому красивому самообману за два месяца, а? на самом деле, ольга знает, что под давлением ксюши сдастся с первой же фразы, выбирая лучшую тактику заранее, отвлекаясь на реальность едва ли, - они просто свято верят, что серебряные пули меня не берут, - чай не хочет, не хочет вообще ничего, но плечи как-то сами собой пожимают согласием. может, просто потому что если ксюша хоть на секунду ворвется в кабинет, ей как будто бы станет легче сосредоточиться, та входит быстро и беззаботно, словно предугадывает все желания, работая на опережение. ставит перед ней фарфоровую чашку, два кусочка сахара на блюдце - и улыбается так ослепительно, игнорируя в ольге все признаки полумертвого состояния. ратнер считывает в ее зрачках вопрос за вопросом, но не станет же она прямо сейчас объяснять ей, как так вышло, что диалог сегодня предельно скучный, лучше не станет. как не улыбайся - ставки останутся без выигрыша, - спасибо, - то ли уходящей ксюше, то ли эльбергу. белые крупицы разбиваются о черную горячую жидкость. происходящее слабо похоже на их байкальские завтраки, где сидя друг от друга дальше, чем сейчас - пульсация электричества между просто-напросто становилась видимой. не смотреть, не говорить, полностью погружаясь в других собеседников, все равно всем нутром чувствовать, как именно он разворачивает обертку от конфеты. складывая прямые острые линии. поправляя манжеты привычной белой рубашки.

- дима, - тот самый, который потерялся, - и марта - выбрали темы по вашей кафедре, - лёля в упор игнорирует выбранную сферу исследования, не сопоставляя ни с одним из эссе на практике, ни со странными вопросами, которыми гафт ее иногда вводила в минутный ступор. ольга действительно ко всему привыкла, без сомнений. чужая вовлеченность - не ее дело, - преподаватели не распределяли их до вашего возвращения, если будете заинтересованы в руководстве. - серебряные пули ее, все-таки, берут. соленым воздухом озера шара-нур, к которому они едут под палящим солнцем со студентами, выискивая утраченную мифологию, сменяя привычную картинку байкальского берега горами. шелковистым шуршанием высокой травы и едва попадающихся лютиков - искрящихся золотом. касаясь друг друга взглядами через бесперебойную болтовню других вокруг. чтобы потом, под конец третьей недели, вернуться сюда глубокой ночью в д в о е м, рассматривая бесконечное усыпанное звездами небо, голова к голове, как тогда в рассветной тишине. слушая, как он тихим голосом и взмахом руки соединяет бледные точки в картинки - действительно совсем н е с л о ж н о. прячась в его объятиях, рассказывая ольхонские небылицы в ответ. о поездках ее юности, когда ни связи, ни такого излюбленного комфорта - старые-старые юрты и умирающие позабытые просторы. лёля аккуратно открывает папку с техническими заданиями по вкр, выискивая листы марты и димы, подталкивает к эльбергу - у нее, видимо, теперь степень по личному классицизму в движениях пальцев, - отчетность по сдаче первой главы назначена на двадцатые числа октября, - как будто тут кто-то что-то может назначать без его ведома, - если пересогласование тем и введения займет больше времени, то можем перенести на середину ноября, после конференции к ста девяностопятилетию «арапа петра великого», - юбилейный год смерти пушкина еще не закончился, но успевает порядком ей поднадоесть. просто странно себе признаться, что в сентябре заковывает себя им, чтобы, на самом деле, не возвращаться к владу в мыслях вообще. доводя себя до тех состояний бессилия, когда любая поверхность мягче древесины идеально подходит для внезапного сна. теперь эльберг здесь - сидит напротив нее - сколько не пытайся нырять в пушкина, уже не скроешься. игра закончилась. и если в декабре, все-таки, будут устраивать огромный столичный прием по результатам региональных конференций, то придется еще решать, кто поедет в эту чертову москву. студенты, преподаватели, и лёля, которая обязательно сбежит в отпуск куда-нибудь подальше в заснеженные деревни. без связи и комфорта. у нее теперь красочная аллергия на любые вузовские поездки. программа конференции рассекает воздухом, наслаиваясь на все те бумаги, которые уже почти мирно лежат перед деканом факультета в ожидании любой из возможных расправ. ольге заранее жаль преподавателей и не жаль себя совершенно; за что жалеть, когда так усердно глушишь любую дрожь, зарождающуюся под лопатками от его взгляда. чувствуя к а ж д ы й, не пытаясь их анализировать. забывая про чай, пряча ладони в мягкость рукавов свитера - ей дико холодно, но не свежестью кабинета. просто от бессознательного потока в висках, что реальность действительно такая простая. вот так смотреть на мужчину, от которого сводит легкие в вакууме, стараясь ничего не чувствовать. вообще ничего. избирая для себя правильный профессиональный путь рабочего равнодушия. они его сами выбрали. вместе. навсегда смывая воды байкала под душевой городской лейкой. тонкая россыпь изящных гематом исчезает нехотя и в последнюю очередь, но исчезает. а лёля, все еще, помнит каждую из. помнит срывающийся с его губ хрип.

любой ответ про осень станет обвинением без адресата.
- у меня нет привычки проявлять чувства к временам года, это выматывает, - ладонями впиваясь в мягкость шерсти так неосознанно, - но осень явно лучшая пора для творческих изысканий, - и страданий на любые из заданных тем. и ей не нужно озвучивать, что она, вообще-то, любит осень. хотя бы за то, что именно в ней появляется веня. а задолго до, всегда влюбленная в играющий аляпистыми красками сентябрь, освежающий после изнывающей жары, приоткрывающий завесу привычных будней, остающийся приятной улыбкой. в этом сентябре ей пусто. даже рядом с эльбергом. особенно рядом с ним. на ольхоне ей все было можно, потому что сама себе разрешила - ссылаясь на далекие расстояния и отброшенные вдаль приоритеты. в его кабинете, даже если себе разрешит, слишком быстро скатится в последствия, жесткими гранулами асфальта ждущими в самом низу - только прыгни. последствия, где у них дети, коллеги, моральный облик и весь вот этот традиционный скарб, который нужно нести на плечах, не проповедуя о свободе, - у маши тоже нет техзадания по выбранной весной теме, - е с т е с т в е н н о. словно он не знает о том, что его дочь, вместе с ним, была в москве, игнорируя начало учебного года и любые важные работы по вкр. в предполагаемых научруках, которых студенты традиционно вписывают в необходимые списки до сессии, ольга в какой-то из сентябрьских дней находит свою фамилию, выдыхая удивлением, теряя скурпулезную уверенность в миг. все, кто выбирал ее в мае, автоматически зачислялись на практику. <ратнер о.р.> дописана черной пастой и совершенно другим почерком, нежели весь остальной текст. признание ксюши почти мгновенно - ее рук дело по личной просьбе марии владиславовны эльберг: то ли в середине июля, то ли в начале августа. ольга тогда вспоминает скинутый звонок и прячет лицо в ладони, ссылаясь на то, что именно лишних проблем с деканатом ей не хватает для большей бодрости духа. сейчас этот лист тоже лежит перед владиславом константиновичем. сейчас у нее нет проблем. кроме той, что ей вдруг очень хочется выплеснуть этот чертов чай прямо ему в лицо, почти истерично выговаривая, как он не имеет права быть вот таким. отстраненным. погруженным в свои мысли. тактичным в голосе и глазах. имеет, конечно. но у нее все равно сводит скулы.

Отредактировано Hargy Boydleen (2023-01-27 16:00:05)

он взглядом в ее солнечное сплетение, а ей хочется вырвать из глотки: посмотри на меня. но не так. не вот этой своей фирменной безэмоциональностью, которой стены прошибать легче кувалды. посмотри, как смотрел тогда, словно никто вокруг не смог быть заметить разительной перемены. не смог бы, конечно, слишком противоестественно, чтобы поверить. если хочешь что-то спрятать, прячь у всех навиду с невозмутимым выражением чувств. люди сами потом обманутся, заплетая мысли в любые нити, кроме тех, которые сквозь лабиринт проведут к правде. правде, оставленной в простынях ольхонского дома. лёля впивается ногтями в ладонь, размашисто вовлекая себя в физическую боль, глуша мысленную. чувственную. связанную с тем, что у них много важной и нужной работы на двоих. все необходимо обсудить, заверить, получить озвученное согласие, чтобы потом отчитываться перед коллегами, мол сделала все возможное - шансов нет. и не улыбаться, единственным желанием сбежать домой под одеяло, кутаясь в нежность вениных мечтаний и ежечасные отсрочки проверки накопившихся работ, - не сомневаюсь, - сразу по всем пунктам, по всем витающим фразам. выучивать его голос заново. по слогам. ища июльские интонации все равно, как не стараясь себе запретить. нажимая, тщетно, на кнопки, ведущие к пресечению любых реакций. с каждой минутой убеждаясь, что у нее никакой возможности просто взять и расправиться навсегда с тем как подрагивают руки, сдерживая желание прикоснуться.

маша, конечно же, обязательно подойдет и, скорее всего, расскажет, почему, будучи одним из ярких представителей романо-германской кафедры, выбирает преподавателя из совершенно других параллелей литературы. и что она там собирается именно исследовать, предлагать, стирать и расписывать заново. в последний момент или заранее, совершенно неважно. маша как-то уже раз подходит к ней между лекций приятной поступью, уточнить по правкам к ее той самой курсовой. вполне естественным вопросом: мол зачем к ней, может лучше к оценивающему преподавателю, ольга романовна наталкивается на ухмыляющиеся и все понимающие глаза студентки третьего курса, которая, естественно, догадалась, чьи именно комментарии вынесли на обсуждение. и поэтому вопросы - к автору, а не к посреднику. в ответ почти не хочет сдаваться, но глаза у девочки - отцовские, и в апреле для ольги романовны ратнер это означает, что не пробьешь. не переубедишь. смысла ломаться нет. у эльбергов это, похоже, семейное - действовать на нее противоречиво-заманивающим образом. провоцируя на споры, не давая выбраться после. записывает ей потом несколько голосовых, выделяя спорные моменты, подчеркивая качество общего стержня работы и, лично для ратнер, прекрасные новые веяния оценочных суждений. сейчас - перспектива смотреть в глаза марии эльберг - подписать себе неукоснительный приговор на постоянные параллели с владом. даже если получится не пересекаться с ним лично, закрываясь огромным количеством важной работы. кто, как не дочь - ярко-красным полотном, раскаленным железом по нежной коже. уверенность в том, что у них мимики с жестами на двоих - одна и та же последовательность - почти безапелляционная. лёля вздрагивает, слыша внезапный переход. сваливаясь в непрекращающийся поток байкальских вод в своей голове прямо с этим неудобным стулом. кабинетом. громкостью дождя за старым деревянным окном. он то же самое тогда чувствовал? когда обратилась на ты, спрашивая про рассвет. впервые. и есть ли какая-то правильная формула, чтобы не воскрешать внутри все то, что так красиво и медитативно хоронилось последний месяц. с почестями, задержками дыхания на допустимое временное количество. отрезвляя. раз за разом. лёля не успевает сосредоточиться на хоть каком-нибудь ответе, он уводит ее в работу снова. так, наверное, правильно. и это бесит еще больше, чем если бы просто сухо отчитывал ее по привычным пунктам.

- прошлогодние аспиранты по нашим двум кафедрам, - библеистка и историк литературы, - дарья и андрей, в отчества еще не вдавалась, - где-то среди их мешающихся друг с другом голосов, папок с бумагами - два личных дела с прекрасными оценками, отзывами и рекомендациями. идеально вписывающиеся свежим росчерком в сложившийся коллектив, знакомые всем, а значит, не несущие собой никакой угрозы. наверное. у эльберга вряд ли было время до лета познакомиться с каждым выпускающимся аспирантом. зато теперь будет - хоть отбавляй. пусть знакомится, узнает, отчитывает, спорит. с ними. не с ней. лёля, все еще, внутри эхом вслушивается в кристальную чистоту его обращения. кипяток внутри закипает глотком остывшего чая. фарфор украдкой гремит о блюдце, оставляя словесной паузой еще каких-то пару секунд на передышку. как у тебя все просто, влад - хочешь говори - ты, хочешь гранитом закидывай едва видную щель в прошлое. так уж выходит, что у слов бесстрастно и пристрастно разница только в приставке, которой они швыряются в друг друга личным отношением. весной - равнодушной-брезгливостью, летом - пылающей чувствительностью, а сейчас. сейчас, видимо, попытками в кто кого переиграет в выдержке, кто быстрее сломается, выдаст суть. признаваясь или все отрицая, может, даже одновременно.
- ты уж точно д о в е д е ш ь до ума, - растянуто. каждую букву - смакуя и выделяя тем самым кипятком. проигрывает, явно. лёля всматривается в нюдового цвета лак на ногтях, у нее красивые длинные пальцы - на подушечках ровной росписью - придушить бы. ей безразмерно плевать на то, как это все выглядит, слышится, кажется. у нее нет великой цели остаться на пьедестале невовлеченности. подобный максимализм испарился еще до двадцати. ольгу романовну за это и любят - умение в прямолинейность, когда все катится к чертям. и снова чувствуешь. каждой клеткой. каждым нервным сглатыванием рабочего обсуждения. в конце концов, она уже отдала ему все запретное и сакральное, глуша стонами непрекращающееся желание, разве есть что-то крамольнее? - а можно мне какой-нибудь график, чтобы я просто понимала, когда мы обмениваемся официальными любезностями, а когда вдруг дергаем за рычаги личного? - подаваясь вперед, облокачиваясь о поверхность массивного стола. подбородок ложится на руку так плавно, каждым движением металлически. не моргая, высверливая в его переносице крохотную дыру, как от пули. серебряной, конечно же. тут ведь главное, кто в кого успеет выстрелить первым? - а то я, боюсь, у меня квалификации не хватит, чтобы самой справиться.

доцент, все-таки, куда уж до деканского кресла и рассудительности.

мир останавливается эхом ее собственного голоса в голове. простота тишины, в которой так легко затаить будущее нападение, сейчас отрезвляюще пугает. строптивостью можно гордиться, когда не задевается слишком важное. когда не созвучием слов подписывается финальное заключение по какому-то из отрезков жизни. в конце сентября самое время закрывать отчетность конца июля - что-то математическое. сама начала - сама терпи. размашисто так, пока эльберг тонет в случайностях - зажмуриваться, выдыхая раздражение. на себя, на него, на ксюшу, которая в приемной и вообще ни в чем не виновата. случайность - сказать ей ты, случайность - увидеть, как она выходит из воды на байкале полностью обнаженная, случайность вообще решить поехать на эту практику в ослепительной надежде не дать ей сломать хрупкую психику вчерашних детей своим шаманизмом, а в итоге, погрязнуть в нем самому? случайности, растущие в геометрической, не дающие как следует выдохнуть. лёля молчит сама с собой, потому что ни один из ответов ее не устроит - ни один из ответов не покажется правильным. искренним. настоящим. взрослые люди ведь могут поступать верно, а могут разносторонне ошибаться, осознавая просчет позже. когда исправлять уже поздно - приходится извиняться. обстоятельными фразами, до кристальной чистоты вылизанными сотнями поколений до. бери - пользуйся. ни в чем себе не отказывай. раньше помогало и сейчас сойдет. и какая разница, что не помогает совсем, делает только хуже, затягивает глубже в болотную заводь.
им надо поговорить, к о н е ч н о, они же сейчас вышивают крестиком. лёля знает откуда гнев, знает, почему ему распаляться всего несколько секунд, пробивая ей легкие пулеметной очередью. с невозможностью контролировать действия и слова - самое естественное чувство, когда очень долго пытаешься заставить себя что-то предпринять или не предпринимать вовсе. когда пытаешься прогнуть себя под неестественный барьер каких-то очень невыразительных оправданий. складывая жизнь в коробку с надписью - может еще пригодится. когда пускаешь себя на самотек, в какой-то момент становится слишком тошно, что все стерлось и выветрилось. но винить исключительно себя - это уже выше любого эгоцентризма. она ведь могла спросить в любой из дней в августе, могла все решить началом сентября - быстро и резко, пока расстояния были далекими настолько, что близость не пробивала так знакомо под дых. могла же, но ничего не сделала. они оба ничего не сделали, дотянув до самой разгоряченной точки. дотянув до сейчас. ей неудобно сидеть в позе, что сама выбирает, но не двигается в силу накопленного упрямства. если революции устраиваются вот из таких вот нелепых убеждений, лёля очень сочувствует историкам, которые дошли до сути вещей - тоска и беспробудный тлен. им надо поговорить, но не здесь, не в стенах кабинета? вуза? города? на байкале не нужно было, а здесь, но не здесь - нужно. или может быть это только ей здесь лучше не озвучивать н и ч е г о, а ему, пожалуйста, можно - лишь бы слушала. лёля пытается успокоиться, просчитывая каждый вдох про себя, но голову все равно мутит от бессилия и непонимания собственных чувств. кроме страха вообще сложно распознать хоть что-то. страха, что все закончится или начнется снова? на ольхоне все было понятно и легко, потому что как будто бы ограничивалось глубиной вод и жаром воздуха? или потому что летом особенно просто не задумываться о последствиях действий?
в последний раз такой страх внутри ольги заканчивается поданным заявлением на развод, когда привычный мир разрушается и ей кажется, что в ней не осталось ничего живого. смертью отца, что вырывает часть сердечной мышцы разом с невыносимой болью. пониманием, что в питере ей совершенно нет места. быстрой росписью в загсе и осознанием, что она заигралась в практическое применение собственной, казавшейся, нескончаемой энергией. бледностью. фатальностью решений. запереть себя в самую далекую недоступную темницу - единственное верное решение. и только на ольхоне, в июле, вдруг снова почувствовать ту самую дрожь, рябь позабытых ощущений под кожей, разъедающих грудную клетку серной кислотой, не убивая. возрождая наоборот. на ольхоне все можно свалить на алтарные столбы, обвязанные атласными лентами, да шаманские байки. в фундаментальности стен университета валить не на кого. просто сиди и признавайся себе уже на самом деле, что за пять лет отучилась чувствовать т а к, напоминая себе постоянно, к каким внутренним потрясениям приводят настройки, выкрученные на максимум. как потом дико больно. как потом не хочется жить в серости мира. в каком-то смысле это хуже любых наркотиков, потому что всегда остается с тобой. внутри. только сосредоточься и заполни себя до краев. и поэтому легче злиться, швырять что-то, прикрываясь надуманными эмоциями, чтобы скрыть настоящее - страх потери, не обретая до конца - самым главным ночным кошмаром. на ольхоне она не может себе отказать в том, что он ей ослепительно нужен. как кислород. каждым прикосновением, спелостью вкуса губ, непроизвольной задумчивостью и намеренно-едкими комментариями. нужен весь без остатка, случайностью выводов, пока едут в машине обратно в хужир после первой шаманской встречи. когда в самом противоположном человеке чувствуешь то самое. не обретенное, возможно, за всю прошедшую жизнь. вжимаясь в кожу пассажирского сидения. сейчас, в этом громадном кабинете, его движениями - чувствуя то же самое.
все
то
же
самое.
только боясь этого, как открытого опаляющего огня - подойдешь и сгоришь дотла. нити, натянутые внутри не выдерживают, разрываясь одна за одной. она знает, что неправильно, но не может себя ни остановить, ни помочь, болью пробивает висок, - а может лучше было остаться, владислав константинович? - чтобы у нее не было никакого шанса даже мысль допустить, что больше всего боялась, что он не вернется, - и разговаривать не пришлось бы, - подойдешь и сгоришь дотла. лёля поднимается со стула, чувствуя как по щекам катятся слезы. ей точно не нужно пытаться даже анализировать, у кого и где сейчас дом. и почему эльберг здесь, а не в москве. у нее вот сейчас кровь прямо из ладоней хлынет, если не остановит впиваться, чтобы больнее, еще больнее. быстротой шагов вырываясь из кабинета, под не сдержанный шоком взгляд ксюши и какие-то словесные попытки ее остановить. потом. смахивая ладонью соль из-под глаз, запираясь в пустой аудитории, потому что вроде как большой перерыв и все толпятся в столовой, чтобы урвать себе что-нибудь горячее и насыщающее. лёля съезжает прямо по двери на холодной пол, слишком неэффективно уговаривая себя не разрыдаться. растирая руками виски, лоб. в какой-то момент сентября ей, правда, кажется, что проще будет, чтобы он не возвращался вовсе. кажется, потому что тогда не придется разбираться в том, как она умудрилась за три недели раствориться в нем окончательно. жить себе дальше, уповая на роковое стечение обстоятельств. ксюше потом объяснит, что впервые довел ее своими нравоучениями. а не до осознания, что она просто любит его. и от этого только хуже, потому что всеми возможными отправными точками - неправильно. не вмещаясь в реальную жизнь.

успокоиться. успокоиться громким выдохом, злостью на себя и собственную слабость, замирающую в груди. вытирая глаза, поднимаясь с пола. как забытая всеми и вся кукла. у нее еще две лекции и никакого желания объяснять студентам, почему она выглядит именно так, когда с утра еще парировала каждой уместной и не слишком шутке. успокоиться только внешне, отсчитывая секундной стрелкой время схождения отека. не смотря в телефон, где ксюша вопросительные знаки сменяет бесконечным количеством голосовых, в которых, наверняка много требует, потом извиняется за требования, потом снова требует. она точно хочет помочь, но не знает как, в конце концов, стучась в дверь аудитории, заставляя лёлю отпереть настырностью. приносит влажные салфетки, воду и отсутствие потока вопросов, пока ратнер не будет готова. а ратнер не будет готова, кажется, никогда. что она ей ответит? что забыла ей рассказать, что у них с эльбергом случился спонтанный роман? что она, в своем обыкновении, протыкающая его целой коллекцией невозмутимых ремарок, теперь не может с ним просто поговорить? что единственное, о чем она действительно сейчас может думать, так это об увольнении, сборе вещей и побеге в глушь, откуда не возвращаются. потому что бежать всегда проще, чем расставить все точки правильно.

- не расскажешь?
лёля отрицательно мотает головой, выпивая полбутылки воды разве что не залпом. но быстро, - но если это все из-за того, что он не одобрил учебный план - я буду разочарована.
ксюше двадцать шесть и ей хочется громких интриг, красивых событий, вероломных обстоятельств. лёля впервые за последние полчаса улыбается. по-настоящему. ксения андреевна очень серьезным выражением лица заставляет ее выпить еще воды, открывая окно, подталкивая ее прямо под ветер - мол для кожи лучше. для общего морального состояния тоже, - без понятия, что у вас там случилось, но я его таким никогда не видела
- хватит
ксюша, скорее всего, что-то подозревает, о чем-то догадывается. вежливо надевая маску тактичности, потому что ее победные выводы сейчас никому не помогут. говорит, что обсудит все с преподавателями, у которых там недержание в понимании происходящего, сама. обсудит безопасно. красиво. без подозрений. ксюша уходит, когда лицо лёли снова приобретает привычный бледный оттенок, не выдавая ни чувств. ни боли. ни сожалений. обнимая напоследок так, словно своей мудростью и заботой решит абсолютно все существующие глобальные и не очень проблемы мира. и еще обязательно колонизирует марс. ну так, чисто из природной благородности намерений. если колонизирует, то пусть и лёлю с собой заберет - там другие законы гравитации и может не будет так сильно тянуть сердечную мышцу. вряд ли. лекции затормаживают поток самобичевания; монотонным голосом, правда, но ратнер справляется. к вечеру выдыхаясь во всех смыслах, не переставая раз за разом возвращаться в их незакончившийся разговор. в его кабинет, к его спине, вспоминая в детальности каждый изгиб ткани пиджака. краткость сказанных слов. отматывая, перематывая, набивая оскомину. доводя до предела как будто специально, вместо чувства вины за сказанное. за страхи. за то, что не может договориться с самой собой. достаточно глупо ведь вести себя вот так, словно срываясь - можно что-то решить. ничего нельзя. он ведь прав, им просто нужно поговорить и, может, и не придется ничего особенного решать. все как-то само собой сойдет на нет. лёля знает, что это снова просто страх, но ничего не может поделать. оставляя себе один единственный вариант, просто выжать все, дать себе волю на любые идиотские мысли. на глупое детское поведение. даже если просто в стенах аудитории без лишних зрителей. в своей идеальной голове, в которой обычно все так складно и великолепно идеями. отвечая на звонок вени, мол приехала ксения андреевна и они пойдут по магазинам в приготовлениях без нее. ксения андреевна, видимо, решает стать полноценной феей крестной, чтобы у лёли была возможность опомниться стать хорошей матерью. у нее там еще доставка торта и шаров к полуночи, потому что, по-традиции, всегда первые поздравления ровно в ноль:ноль. и ни одна из ее личных неурядиц эту традицию не разрушит. ей хочется верить в это. кутаясь в пальто, оставляя рабочую тетрадь с комментариями на работе - у нее не будет времени дома на проработку и тщательный анализ. прощаясь с охранником, утыкаясь лицом в сгущающийся вечер. хочется уйти и не возвращаться сюда. н и к о г д а. только вот это опять слабость, ничего не имеющая общего с ее истинными желаниями. в ее истинных желаниях только одно имя и все удивительно понятно.
тотальная пустота улицы обнимает бережно, унося подальше от всех терзаний и мук, которые сама на себя так тщательно навлекает. стоит только прислушаться к ровному дыханию, как ошпаривает голосом. не в кабинете он звучит совершенно иначе. свободно и громко. то ли борясь с ветром, то ли с желанием промолчать. лёля останавливает взглядом перед собой, из ее глаз уже вытекла вся вода, но дрожь никуда не прячется. не проходит. ей страшно, что он не вернется, хотя он всего в сантиметре от - самый необъективный страх, точно ли они не погорячились в уверенности, что смогут в этом возвращении не убиться ко всем чертям. у нее искусаны все губы отгремевшим утром, солоноватый привкус крови стекает по десне аккуратно. снова прокусывает - почти неизбежной зависимостью. у эльберга холодные руки, как тогда на ольхоне, и у нее нет никакой возможности продышать себе хотя бы сантиметр спокойствия, чувствуя горячительность дыхания, касаясь пальцами его щеки. поддаваясь. всегда. ей ведь никто не запрещал, кроме нее самой. глупо ведь врать, что не хочется. что способна вот так устоять ледяной глыбой. не способна. тянет так сильно, что спазмом сводит почти все тело. требовательно и дико. без возможности отстраниться. не смотрит ему в глаза, иначе сорвет вообще все, что еще держится на здравомыслии. едва ли. всего шаг вперед, чтобы обнять, щекой к плечу - почти невинно, - я боялась, что ты не приедешь, а теперь боюсь, что ты здесь, - потому что не возьмешь и не вычеркнешь их ольхон километрами, чтобы просто улыбаясь, перейти к привычной весенней тактике. но и как его вырисовывать в университетском быту - тоже никакой ясности, - бред какой-то, - голос на холоде оседает с сумерками на перегонки, теряется в его вьющемся на ветру шарфе. важные вещи всегда почему-то срываются в полутьме, - без тебя совершенно невыносимо, но я, правда, не понимаю, как быть дальше, - словно специально снова себя заковывая в порочный круг из детей, обязательств и огромного количества вытекающих итогов, которые посыпятся, стоит только развеять по факультету их привычные расприи новым видом взаимодействия. и нет смысла озвучивать, потому что он сам все прекрасно итак понимает. может, если они не сдвинутся с места и заледенеют всем станет легче, - у моего сына завтра день рождения, но об этом думает ксения андреевна, потому что я способна сейчас думать исключительно о тебе, - и ни к чему не приходить. отстраняясь в горечи, чуть увеличивая расстояния до видимо-безопасного. так себе мать, если честно. зато с прекрасным умением заводить хороших подруг. она силится найти в эльберге что-то чужое, чтобы перекрыть себе желание прижаться всем телом снова, но все это чужое остается под потолком его кабинета. сейчас снова знает его наизусть, натыкаясь на каждую морщинку вдумчивого лица в привычных расстояниях секунд.

разговорам не место на холодной улице, чтобы терять обрывки отзвуков ветром, шумом далеко-проезжающих машин. словно пряча в вечерней суете истинные намерения, вдруг кто увидит и все поймет - они сами друг о друге поймут совершенно все, что не так очевидно с глазу на глаз в набитых книгами помещениях, можно еще попытаться скрыть. они умные, важные, способные на структурированный анализ всего, кроме происходящего между. с точным пониманием, что как привычно уже нельзя, нужно по-новому, а как это по-новому слишком неизведанная страница. он озвучивает ее мысли и лёля прячется внутрь себя еще больше, слишком уж откровенно вот так просто узнавать не в своем голосе свои же намерения. как вообще физически возможно так сильно друг другу быть нужными без возможности совмещать эту нужность с реальностью. ратнер, вообще-то, не верит во все эти сказки про безответное и драматично-упущенное, но сейчас мир кажется именно и только таким. быть к владу близко, касаться его без запретов, но с каждым движением осознавать разрушительность. будто им обоим теперь только сжигать, а не согревать. с той же самой неутихающей страстью, правда, склонной все превратить в пыль. когда сквозь холод называет ее лёлей внутри падает все. куда-то вниз. далеко - не поймаешь. так легко обозначая ту самую принадлежность. его рукам, словам, всему, что он, на самом деле, захочет. идет рядом автоматизмом, и если кто-то увидит - только подольет масла в итак разгоревшийся с лихвой костер их риторических к друг другу вопросов. да, впрочем, ничего уж такого нет - слишком медленный шаг и растерянность лиц, но тут какой угодно диалог по наполнению припиши - если очень захочется - все получится запаять в рамки приличия профессиональной этики. она боится отвечать на что-либо, словно бессильными интонациями может только навредить. не со зла. просто потому что сегодня у них иначе не получается. может быть, действительно, нужно было встретиться до с нелепостью повода - совсем ненатурально. правда, не факт, что в такой вот встрече получилось бы хоть что-то понять. сейчас пониманием лишь одно - они друг другу принадлежат беспрекословно, а вот мир им нет. старательно и наглядно в этом их убеждая с каждым дуновением ледяного ветра.
- все осталось, в этом и главная проблема, - с перерывом в два месяца просто горстью переносится то, что их накрывает на ольхоне в потухающий сентябрь. вот она - главная несовместимость. жаром, изнывающее тело, покрывается коркой льда из вымученных бытовых обстоятельств. они просто не успевают подготовиться к будущему, и оно наступает внезапно быстро. вырывая их из контекста. и вот теперь, хоть бросайся колкостями, хоть говори о важном - чувство чего-то упущенного будет плестись следом, пока не решишь просто жить. с ним или без него.

он говорит о детях и важности, но лёля слышит все едва ли, словно шума со всех сторон так много, а голос эльберга до безумия тих. ей действительно нужно домой, нужно вспомнить, что помимо личных чувств есть важные родительские обязанности и огромная, от всего спасающая, любовь к вене. где-то здесь же теряется злость на себя, что сегодня не поехала на машине. потому что хочет за секунду в защиту квартирных стен и не выходить, пока внутри не перестанет сжирать эта всепоглощающая тоска. как будто бы там, в свете настольной лампы, прекратит возвращаться к его силуэту каждую из свободных секунд, подрываясь минами на собственной неутоленной жажде сбежать к нему. и от него. разом. уезжая на практику с неумолимым предвкушением, как они разрушат друг друга до основания, не представляя, насколько близка и далека одновременно будет к собственным предсказаниям. рядом с ним сейчас каждым мгновением оживляя все то, что оставалось просто воспоминанием об июле, чувствуя как нервно наполняется электричеством каждая клетка тела. даже сквозь всю эту невыносимую болевую муть эльберг действует на нее как моментальный сбивающий наповал заряд. и как не старайся врать себе, что ничего, кроме остаточности чувств не осталось - просто прикоснись к шее, щекам, губам - обожжет. до костей прожжет.

лёля достает смартфон, чтобы вызвать себе такси - делить с каким-то другими людьми кислород она сегодня не уже сможет, - дай мне время, - впустить тебя навсегда. понять, как жить дальше. не разрушая секундным сомнением все, что им будет важно и дорого. зная себя, свою радикальность до одури, заглушить ее навсегда. важностью его присутствия рядом. лёля знает, что отдала бы все, чтобы просто сжать его запястье и уехать куда-то туда, где их никто не достанет. никто не сможет ничем помешать. рассказать, как им надо и как не надо. но слишком уж дорога цена подобного сумасбродства. взрослые люди так ведь не поступают, они считаются с обстоятельствами как самые верные ищейки соответствия социальным нормам. время на то, чтобы разрушить до основания любые но. не ведясь на поводу у мелких слабостей отказать в силу каких-то привычных обществу номенклатурных присказок. от разницы в возрасте до профессионального положения. поворачиваясь к эльбергу, когда машина почти подъезжает. у нее привычка уже, выскобленная на подкорке, уходить первой откуда бы то ни было, чтобы потом, видимо, все равно возвращаться. касаясь его губ своими секундно, просто напоминая себе, как в висках эхом отзывается любая тактильная близость, которая им, по всем законам сейчас, запрещена. невыносимо, всем обезвоженным, но живым нутром, - я люблю тебя, - так быстро, выдыхая в рот. чтобы даже не успел ни опомниться, ни ответить. сесть в такси, не позволяя себе даже обернуться толком. у нее веня. торт. день рождения. ксюша, которая обязательно будет на кухне греть ужин, потому что лёля вот-вот напишет, что уже подъезжает. подхватывая сына в объятия, стягивая пальто, запирая дверь. дома всегда все кажется слишком далеким и почти неважным. сбивая с толку огромным количеством событий, ксюша ей говорит, может взять отпуск. хотя бы на пару дней, до выходных. мало ли зачем - просто. коллеги не успеют на пересуд, эльберга возьму на себя. лёля устало смеется, не давая себе даже шанса принять какое-то единоличное решение сегодняшним вечером. почти в полночь, принимая от курьера огромную тучу шаров, пока веня засыпает от усталости в своей комнате. украшая гостинную, разрезая атласную ленту коробки с тортом. просто взять телефон, открыть диалог, быстрыми прикосновениями пальцев написать и отправить. ему.

правда.

Отредактировано Hargy Boydleen (2023-01-28 14:10:53)